Валерия Владимировна Гречина. Родилась в Москве, окончила Институт журналистики и литературного творчества, в качестве диплома защищала книгу рассказов «От кокона к бабочке». В институте посещала мастерские прозы под руководством писателей Бориса Евсеева, Леонида Бежина, литературного критика Льва Аннинского, поэта и прозаика Екатерины Шевченко. Становилась дипломантом литературного форума «Осиянное слово», посещала семинары писателя, члена жюри премии «Дебют» Леонида Костюкова. Печаталась в альманахе «Этажерка», журнале «Осиянное слово», а также в толстых журналах: «Знамя» и «Новая Юность». Вошла в шорт-лист фестиваля короткого рассказа «Кора» (2021 год).
Валерия Гречина // Букеты крапивы
Вьюн
Плащ твой шуршит совсем рядом. Я раскладываю карты на мокром сетчатом гамаке. Голову стягивает косынка, такая, как по грибы, только кисточка хвоста виднеется из-под косыночного спада. Делаю вид, что не слышу твоего запыханного дыхания. Знаю, что пришел не ко мне, прячешься от дедушки, в прошлый раз он пытался тебя огреть лопатой, когда увидел, как ты обвил Юлькину талию. Обвил талию, как вьюн, который обвивает смородину, белый такой, с цветками-колокольчиками. Ты увернулся от лопаты и целую неделю к нам не приходил. И целую неделю я ждала, когда придешь. Снова выпал бубновый валет в красном своем берете. А у тебя кепка с замусоленным козырьком, а под ней челка стриженная.
Шмыгнул в кусты малины.
— Эй ты, Юльку позови, — услышала за спиной.
— Ага, побежала, — огрызнулась я, но все-таки слезла с гамака.
Вечером сидели в шалаше. Доски были влажные после дождя. Колышки не горели. Ты чиркал спичкой, она быстро прогорала и гасла. А я сыпала крупную соль на сырой кусок черного, просыпала ее на сарафан, зеленый и длинный, до самых пят, которого в темноте не видно. Внизу живота стягивало и начинало печь, как бывает у печки, когда дедушка жарит голые кругляшки картофелин, или у костра, когда яблоки, запущенные в огонь, начинают темнеть, пузыриться и свистеть как мины.
А потом пришел Андрюшка и принес сухие поленья из дома. Мы играли в пантомиму. Ты долго кривлялся перед костром, ходил на цыпочках, держался кончиками пальцев за невидимый подол, часто моргал и так неестественно-громко смеялся, что я ничего не поняла, когда все начали смотреть на меня и мой сарафан.
Весь вечер я не поднимала глаз, смотрела, как обгорают картофелины, как превращаются в черные комья. А потом мы шли по плотине, ты с Юлькой впереди, я сзади. Я смотрела на твои узкие плечи, на которых болталась ветровка с пустыми рукавами. И мне хотелось схватить этот рукав и сжать так сильно, как только могу.
Когда пришли домой, бабушкин храп уже заполнял террасу и принялся за сад, дверь в сад была приоткрыта. Юлька толкнула меня вперед, мол, иди.
Я лежала на кровати и слышала, как вы шушукаетесь в саду. А быть может, это был ветер, и шелестели яблони. И мне так невыразимо сильно захотелось стать яблоней, или смородиной, чтобы ты обвивал меня.
Красная косынка
У нее волос была пушнина. Как одуванчиковый шар, который можно задувать. И тут волосы стали опадать. Она находила их на подушке и в раковине. Она засовывала их в карманы и в ящики комода, прятала под чашечки лифчиков, которые ей отдавала сестра. Дора ждала, когда у нее вырастет то, на что эти чашечки можно надевать. Но оно все никак не вырастало. Она заглядывала себе под футболку, и никаких бугорков не было. Была только плоская равнина.
Она теряла волосы каждый день и вскоре вся квартира была в запрятанных Дориных волосах. Они были в шкафу под стопкой свитеров, в горшках с маминым каланхоэ, в коробках из-под конфет и ванильного зефира, в которых она хранила бумажных кукол. Некоторые пряди она смыла в унитазе, и они теперь хранились в кишечнике канализации.
Мама говорила, что все это от «химии». Дора ходила в больницу и сидела там подолгу. Было скучно, и голова куда-то ехала.
Как-то утром мама сказала:
— Придется брить.
— А как я в школу пойду?
— Можно в парике, — ответила маме. — Купим тебе красивый.
Парик был вправду красивый — черное каре со стриженной челкой и волосы такие блестящие. Но в нем было жарко, как в бане. И голова чесалась. Пришлось надевать косынку. Дора надела красную с белыми узорами. Завязала на затылке.
— Как пират, — подумала она и улыбнулась.
Она зашла в класс и села за парту, достала пенал и уставилась на него. Она видела, что все впились в нее глазами, как пиявки.
— А что у тебя под платком, а, какао? — спросил Стас Красавин. Он никогда раньше с ней не заговаривал.
Ее называли в классе «какао» из-за цвета кожи.
Дора не ответила. Она стала зреть, как зреет помидор. И вскоре лицо стало не отличить от ее косынки.
— А может у нее там ничего? — крикнул с последней парты Эдик Картавин. Он был такой обширный, что занимал почти целиком всю парту. И зубы у него были коричнево-ржавые. Когда он раскрывал рот, пахло кислой рыбой. Поэтому рядом с ним никто не садился.
В этот момент послышалось:
— Всем встать.
Значит, пришел генерал. Все так звали учителя ОБЖ. Василий Петрович входил так, как входят генералы. Хорошо не заставлял отдавать честь и отжиматься.
— Всем сесть, — скомандовал он.
Дора не слышала, что говорил учитель. Его голос был где-то далеко, она видела, как он открывал рот, но звука не было. В ушах шумело, как шумит водопад из крана.
И вдруг ее ткнули в спину. И передали свернутую бумажку. В ней было написано: «Ты не из нашей песочницы». Она не знала от кого эта записка. Внутри все похолодело. Как будто она уже не Дора, а ледяная глыба.
— Скорее бы все кончилось, — думала она. — Больше никогда не пойду в школу.
Когда прозвенел омерзительно громкий звонок, она сразу же встала, забросив за спину рюкзак. Ее остановил взгляд. Только Красавин мог так смотреть. Пристально и как бы свысока. Так, что внутри все сжималось.
— Слабо снять косынку? — сказал он и засмеялся.
Смеялся он так визгливо, как будто этот смех был вовсе не его смехом, а его только приклеили к нему на самый дешевый клей. И он вот-вот отвалится.
Дора дернула плечом, и разом стянула косынку, бросила ее на пол и наступила на нее каблуком. Каблук был невысокий, но она наступила так, чтобы ей было больно. Чтобы косынке было больно.
— Ну что, теперь дружба? — выпалила она.
Красавин стоял, глядя на косынку. И все стояли, глядя на косынку.
Жегала
В нашей деревне: одна корова, две козы, пара десятков кур и три петуха. А еще есть местные жители, которые разводят всю эту живность и «дачники-бездельники» (так их называют деревенские). Деревня называется «Липино». На железной табличке, воткнутой в землю, надпись — «Поместье графа семнадцатого века, строго охраняется». Это дядя Леша, наш сосед из кирпичного дома, сочинил. Напился, взял ведерко краски с кисточкой и написал. А все берут и верят. Ну и пусть верят, жалко, что ли. Хотя, честно сказать, мой дедушка называет нашу деревню — Гадюкино. Потому что у нас там змеи водятся.
Летом я приехала на дачу к бабушке с дедушкой. И сразу влюбилась. Вася был рыжим пятнадцатилетним красавцем, с сорок пятым размером ноги и карими глазами. Когда мы ходили на пруд, он взял с собой ласты и дал мне померить один свой большущий ласт, и я его чуть не утопила. У него была девушка, но она вскоре уехала в Москву, и Вася стал полностью моим. Ну, или почти моим. Он приглашал на свидание всего двух женщин: меня и бабу Клаву. Но я к ней совсем не ревновала, ей целых семьдесят, а мне благородных тринадцать, у нее мало зубов, а у меня много. Вася настойчиво зазывал бабу Клаву на свидание: «Ба-аб Клав, ну пойдемте! У амбара в восемь!» — упрашивал он. Но баба Клава капризничала и отказывалась. «Ноги уже не те, корову доить надо». А я не церемонилась. Согласилась сразу.
Нашла у бабушки в шкафу кубинскую соломенную шляпу с широкими полями и заостренной макушкой. Надела бабушкино синее платье. Оно было длинное, почти до пят. Поэтому пришлось поддерживать подол платья, чтобы не споткнуться и не упасть. Договорились встретиться у водокачки. Я нарочно опоздала на полчаса. Подхожу, а Васи нет. Посмотрела на аистиное гнездо на водокачке — мол, не видели Васю? И тут послышались смешки, раздался шелест и шорох. «Вот, дура! Ха-ха! Как пугало огородное!» Выбежали ребята, а среди них — Вася. Он кривил лицо и показывал на меня пальцем. Я, конечно, разревелась и убежала домой.
А потом приехала Дашка, Васькина девушка. Они даже целовались на время. Мальчишки считали — один, два, три. Насчитали целых двадцать секунд! А я бы ни одной не смогла, это точно. Все сразу позабыли о том, что Вася был моим и стали величать Дашку его женой.
По вечерам ребята собирались в шалаше. Вася ходил за дровами, и из леса доносились крики: «Жегала! Ой-ой, жегала!». Он кричал громко, так, чтобы все слышали. Это он крапиву так называл за то, что она жжется.
А я перестала ходить в шалаш. Сидела дома, или собирала грибы на опушке леса, который начинался прямо за нашим забором. Подосиновики были такие же рыжие, как Вася. Им я радовалась больше всего, а один даже поцеловала. Прошла неделя, а я все не возвращалась к ребятам. И Васю мне видеть не хотелось. «Пусть целуется со своей Дашкой. И дарит ей букеты из крапивы», — думала я, лежа в гамаке. Мне вспоминалось, как раньше бабушка мыла мне голову крапивой. Помню пар, мочалку с белой мыльной пеной и травянистый, теплый аромат крапивы. А еще бабушка варила суп из крапивы. Он у нас шел на ура.
