На этапе продумывания самой премии перед нами стояла задача сделать молодежную премию с молодежным жюри. При этом, что очевидно, она должна была отличаться от существующих и существовавших премий не только идейно, но и структурно.
Поэтому было решено пойти на рискованный шаг — попробовать собрать жюри не только из разных поэтик внутри определенной конвенции, но и из практически разных картин мира, разных техник письма и разных взглядов на саму «поэзию». Понятно, что в недавней истории сборка такой целостности уже была и остается, но почему бы не попробовать запустить механизм еще раз.
В итоге у нас получилось семеро участников жюри (шесть поэтов и один филолог), диалог между этическими, эстетическими и политическими взглядами которых и будет вывешен в формате лонг-листа. Сейчас же разговор не об этом, а о конкретных стратегиях каждого и каждой из нашей славной команды.
Михаил Бордуновский в своих стихах создает оптику предметного взгляда через кризис проговариваемого и дословесного, когда разорванная история, «медленнотелое время» собираются во взгляде сквозь миф, сквозь глухоту мира. Такая оптика, безусловно, отсылает к гимнической традиции высокого модернизма Рильке, но эти гимны даются не через приобщенное отчуждение субъекта к «ужасному» и «возвышенному», а через преломление слова, не семантическое или сопротивляющееся языку, а пробирающееся к неназываемому через раздробленную историю.
Тексты Дмитрия Гаричева будто бы говорят словами внутреннего иммигранта в хтонической русской тьме, где вместо лавкрафтовского ужаса — «бургеркинг или макдак» и «свободные парты». Сюжет в его стихах скорее лишен сентиментальности, вместо которой приходит утрата, в этом мире «лихие 90-е» будто бы не кончались, что ставит под сомнение, кончились ли они в реальности, т.к. перед читателем не красочные истории о бандитах и перестрелках, а осколки раненного детства, измученной любви и неоконченных войн на фоне серой путинской России.
Языковое письмо Карины Лукьяновой через фотографическую статику, отсылки к кинематографу, фрагментированные осколки речи, как мне кажется, изображает накал «замещения речи» и какую-то архивацию взгляда в следах чувственности. Обнажение границы между знанием и чувством, наблюдением и пониманием — одна из центральных проблем её стихов в целом, поэтому через сопряжение пространств экрана, щелчка затвора, речи и ландшафта высвечивается познание и политика чувственности «в соитии свернутых тел».
Подход Георгия Мартиросяна возвращает брутальную маскулинность русской квир-поэзии, однако эта маскулинность возвращается не благодаря мачизму милитарной политики, а вопреки ей. Уличные драки происходят одновременно с чтением Фолкнера и любовью, размыкающей гетеронормативность и сам способ идентификации субъекта по его желанию. Именно поэтому Южная готика пересекается с жестокими буднями российских протестов, а деколониальность «закавказского беженца» — с отчаянной любовью «в Средних Садовниках».
Образ искаженного российскими реалиями мира возникает и в феминистских стихах Кати Сим, где выворачивание объектов, деталей, субъектности происходит в манере страшной сказки без счастливого финала. При этом такая подобная сюрреализму образность — не вполне сюрреализм, так как здесь нет наслаждения языковой игрой и необычными сочетаниями. Здесь скорее перманентное противостояние символическому «мертвому отцу» и его маскулинному миру, когда, пожалуй, юмор таких перверсивных столкновений позволяет реализовать незавершаемость борьбы в социализме всех вещей.
О страхе как важном элементе поэтики Евгении Ульянкиной уже писали критики, но в этом тексте среди Пятерочек и разрешенных прогулок возникает и иной мотив. «Только речь / сделана из огня» и голос вещества мира в невинном взгляде, отсылающем к детскому рассказу Толстого, конечно, не разрешают «стыд / выжившего», но дают способ говорить «исчезающим видам». И в напряжении между оптимизмом регулярного стиха и интонацией страха, стыда и появляется «праздничный и невинный» огонь речи, которая дается не свыше, не как побег в мир воображения, а как способ сборки самой себя из «разумной глины» посредством обжига в этом огне.
Безусловно, в мировидении всех участников жюри есть что-то общее, и есть порой несопоставимые частности. Кому-то нравятся более классицистические поэтики, кому-то более экспериментальные. Мне кажется, важно одно — после всех штормов, разрывавших сообщество, после всех катастроф российской социальности мы все еще готовы к диалогу и сотрудничеству.
Алексей Масало́в
Поэтическая премия «Цикада»: тексты членов жюри
Михаил Бордуновский
Поэт, главный редактор сетевого журнала поэзии «Флаги» (flagi.media), участник арт-группировки «За Стеной»
В оптическом парке
1.
Они, вроде, могилу забытую ищут, или
просто слова подбирают, бродя наугад
там, где раньше шишки на землю падали
в одной рубашке, и так на земле валялись! а нынче
кровь сосен взошедших жидка, им читают
на ночь сказки, но сосны не спят и боятся; в отдельный
угол неба глядят, повторяя слова: нефрит, бирюза, сирень.
Я же как муху сгоняю свой взгляд с твоего обнажённого тела.
Вот забытые яблоки покрыты плесенью: нет им стыда;
и лимон преломил упавший луч света. Кузнечики
скоро треугольные песни свои запоют. Мы устали.
Воздух жужжит; я желаю ещё
песню сложить на языке неправды, но ты
входишь в оптический парк с другой стороны и срываешь
все опыты — едва уловимый, выбеленный
блик на самом краю диска. Мир глух, как солома. Слова
друг друга едят, будто рыбы, почти не открывая рта.
А я только хотел сказать: вон деревья, за тем холмом.
2.
Скучно в оптическом парке. Вдали остались
беспокойные комнаты, в скорлупках которых
дёргаются студенческие вечеринки, бутоны
страха взрываются; люди
срезают пряди волос друг у друга, танцуют, едят,
готовятся: вот уже скоро лежать им на брюхе, вдыхая
сквозь тонкую брешь целлофановый неудобный воздух. Жарко.
Жаль: я, знаешь, совсем разучился
схватывать детали, повествовать. Меня не заводят
ни древние звери, ни магнетизм, ни исчезновение птиц. Пора уходить:
на осколках стекла стоит оптический парк, в снегу обобщений;
я кидаю в него снежок, он снежок разбивает в полёте,
говоря: безветренно здесь, да? и времени много прошло;
действительно, ты же вроде что-то сказать хотел? Да нет.
Я просто пытаюсь мимо тебя смотреть, сквозь деревья.
Мне очень скучно здесь, где сопрягаются линзы,
одышливые механизмы глотают туман; я смутно
всё вижу: одни очертания, молоко. Перчатку стянуть
и прижать уголки глаз; ладно; мы под матовым куполом.
Снег торопится падать. Холодно в мире. Деревья устали;
воздух жужжит, всё никак не может
отрастить и себе глаза, а не только уснувшим мухам.
…наконец сбывается вечер, кусты засыпают вповалку…
3.
Заметает оптический парк. Арки его и вышки
претерпевают смягчение, голову клонят: умаялись.
Получаша луны: тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та.
Ты от безделья напеваешь разные глупости? Да, жду
световую атаку. Прислонился к ограде дремоты. Вытянув ноги, сижу.
Зевают холмы.
Так всё это длинное время я только с тобой говорил, господин Оптический Парк?
Получается так. Ты, как и все, занимаешься разными бусинками,
но между тобой и неправдой черты не провесть: так тесно —
и, видишь ли, только это мне интересно. Ладно. Но что же насчёт:
<…>
Да, но это для краткости мы отсечем.
Не злись: это радость труда. Я отдаляюсь.
Вот и медленнотелое время вечер берет за запястья —
уводит смотреть кино…
Дмитрий Гаричев
Поэт и прозаик, лауреат Малой премии «Московский счёт» (2019) и Премия Андрея Белого (2020) в номинации «Проза»
***
скажешь, жили в золе, и обида скреблась под кроватью,
но тогда же из всех на земле мы любили мазаевукатю.
что они здесь взялись беглецами из ленинабада —
мы бы не до*блись никогда, но сама была рада,
проницая подряд на бетоне рассевшихся тёртом,
рассказать, как снаряд занырнул их в окно на четвёртом,
как лежал, затаившись жуком, смертиюодеянный.
и они собрались с кошельком, и ушли с согдианы
к нашим выломанным текстилям, вытекавшим красильням,
незавидным полям, тополям синеватым бессильным.
мы носили её на себе с этажа на этаж неделимо
слушать вместе любэ, остальное проматывать мимо.
но война не кончалась нигде, и ещё прибывали
с приднестровья, чечни и т.д. эшелоны напуганной швали.
их же дети, трави не трави, занимали свободные парты,
озирались и тоже хотели любви, пониманья, расплаты.
так что раз, исступясь без говна на большой перемене,
уронили её из окна на бетон у сирени.
не нашлось, кто б спустился туда; слишком незабываемо, боже.
мы оставили всё там тогда, не притронувшись больше.
и подумать нелепо с тех пор, что её не хватило
заложить коридор для взыскующих лучшего тыла,
чтобы вытоптать сад наш донецких, сирийских и адских.
убирайтесь назад, подмосковье для ленинабадских.
***
что гайдар ночей не спал, а мать кормила
грудью губернаторских собак
за пакет крупы, осколок мыла,
чтобы в бургеркинг или макдак
шли теперь все выбл*дки из тыла —
в это мне не верится никак.
или чтоб с ветвями краснотала
ради поруганья от ментов
выдвигались против капитала
несколько гуманитарных ртов —
нам носили хлопья из подвала,
тоже примириться не готов.
страшно ждать заказа, но сдаётся
общий счётчик, женщина смеётся
как ещё до обнуленья лет,
но и в забытьи не признаётся:
просто лучшего у мира нет.
будь же ласков, сядь же вместе с ней:
здесь твоя положена расплата
слаще крови пролетариата,
обморока школьного честней.
(из киплинга)
на той же почве, что взяла в себя учебный хлор
но заглядеться из седла оставила с тех пор
в защитных впадинах своих уставших побеждать
цветных животных войсковых, не нужно долго ждать
так поздно, что любая связь распалась на складах,
резьба в воронках сорвалась, осёкся в проводах
последний ток, поверишь ли, но ни один, ни два
копателя не превзошли ощеренного рва
встают с неприбранного дна циветта и сервал,
они забыли имена, но кто не забывал,
и золотая кабарга, и русская овца,
как эта жизнь ни коротка, а терпят до конца
держась на маленьких ногах, обёрнутых фольгой,
прозрачные, как на деньгах, и с этой, и с другой,
слюны подрагивает нить, отравлена на треть,
и тоже могут повторить, но некому смотреть
***
школьницы возвращаются по двое через небрежный лес
к прежним баракам, можно только смотреть.
просека ли совьется, сера ли нападет,
сказано, я ничего для них не могу.
можно смотреть: они покупают сок,
перебегают рельсы, не дотерпев;
ходят на тайку, чтобы мочь выбирать
или не выбирать.
каждое воскресенье, или через одно,
их отцов выносят во двор, но они стоят ни при чём.
на кровавых акциях в честь основных свобод
лица их на открытках как ярый воск.
плейлисты их и геотеги мимо меня;
новые их стихи лучше, чем у меня.
клены железные, глиняные вереи
пусть сохранят меня.
***
как бы в грозном или волгодонске, ночью когда все побеждены,
русский отставник в своем гондонске спустится с собакой без жены.
круглый лес рождественский, как в детстве, привстаёт к нему на коготках
лыжных палок, брошенных при бегстве, и коньков забытых на катках.
он и никогда не расслаблялся, вспоминал, как видел шевчука,
как снежок с лица не отлеплялся, и другая снилась чепуха.
но природа даже больше ада, непонятно, как её пройти:
за аркадой тянется аркада до пяти, потом до десяти.
вся его колонна так пропала, но живым не проще, не живей.
что бы там собака ни копала, он никак не помогает ей.
Карина Лукьянова
Поэт, куратор литературных и художественных проектов
[23-20], [24]
[23]
Их тела протянуты вдоль земли
в схватке с движением — это то,
в чём вы можете их увидеть и различить контуры слов.
Перенести, перевеситься с ме́ста на местоимения,
не разрезая на кадры.
В натяжении от скрытого глаза
до закрепления скотча на камере
он отказался снимать,
[- ́/-] животным с запертым языком.
Их штативы остались в земле. Их тела вдоль земли.
[22]
Зрение местность перерывает,
но это время не обязательно настоящее.
Озеро: это его отделённый фрагмент,
начинённый значением, был потерян.
«Это синекдоха», — говорят у него за спиной.
Или, может быть, растворённая красная глина,
что сейчас заполняет ладонь,
бывшую способом протяжения?
Где-то здесь этика никогда
не сработает как мембрана для тем.
Коже не стать опосре-
дованнее — ну же, куда.
[21]
Незадолго до этого кто-то,
Сообщения от (3).
Рассмотрев первым делом
не фотографии, надписи сзади.
После на заднем дворе,
если бы мог керосин обволочь
эту память, не поджигая,
он бы перевернул, вложил в капилляры.
[20]кадр засвечен наполовину
И цвет надломился, и измеритель прошёл.
[24]
Перенастроив: в соитии свёрнутых тел —
политическая обстановка, «как тебе этот фильм?»
Их скольжение стало незримей распада.
Скальпель назавтра завязнет в воздушном пунктире
и прекратит замещение речи.
Зеркало перелицует.
С отсветом тени сверив,
взгляд переходит в архив, к зрению подшивая
внутренней стороной листа.
Георгий Мартиросян
Поэт, финалист Премии Аркадия Драгомощенко (2020)
Аквалангисты
Я надевал твои линзы и, прекрасный в преломлённой наготе
и слепой от слёз, снова ложился на пол, вспоминая, как ты
стоял у растворённого окна и ладонью отирал с лица дождь,
как я не двигался, потому что я был печальным богом Беккета
и это были наши дни без любви;
а ты не мог приподнять мои веки и увидеть свои надрезанные
ресницы на моих сетчатках,
потому что, угнетённый красотой моего тела, ты засыпал
и нашими анаволиями накрывал прелые тамариксы,
объединившие свои тени.
Ты был последним вдовцом Юга,
и ты любил не меня.
Доильщики космоса
Ты так отчаянно бьёшь омоновца в забрало
и хочешь, чтобы это вымя треснуло
и экваторы хрусталиков его глаз вылились на Тверскую,
как живое грудное молоко — горючее,
которым в 1997 году заправили дефолт нашего поколения.
В автозаке нас месят семеро. Моя любовь,
нет ничего парадоксального
в том, что русские космонавты
умеют ходить по земле
и за освещение протестов
они не арестовывают только солнце.
Уош
Ртом пушинки ловлю,
чтобы ты улыбнулся.
Однополые драки ii
Алое небо в их забралах. После метания
горючих бутылок
вытираешь бензин с моей ладони.
За облаками, 2021
Как парашютики одуванчика, вставленного в пистолет,
разлетаются искры от твоего косяка,
пока ты увлечённо говоришь про удовлетворение
у храма в Средних Садовниках.
В тебе ярость поколения,
выросшего под кирзачами русских полицаев,
и, передавая мне сплиф,
ты почти что боишься коснуться моего рта.
Отброшенная пуповина
Мутная, серебряно-синяя или ржавая, она так легко разворачивается
перед нами — эта плацента.
Я представлял её у домов из апельсинового камня, под шиферной крышей
моего старого гаража на юге и на твоей груди.
Послеродовое вещество и отброшенные глаза.
Ты патлач, ты покойник-рахоба — твои светлые волосы распадаются,
застывают на червивой поверхности этой плаценты —
ребристой, как соседний камыш.
Вытирай её пупочными волосами,
замри под солнцепёком,
готовься раскаяться, называй
каждую часть моего тела, ты мать закавказского беженца.
Катя Сим
Поэт, куратор ряда региональных литературных акций
Из цикла «Капитан Трансивер»
5
О треугольник о полукруг
Это песня мужских ягодиц
Я зашиваю ласточкин дом:
где-то мужская родовая дыра
чистотел я обернулся красивым вороном
как хотел
Выходи на ветреные полы
Скалы мясной руды
Так тяжело, что одна
нога
Переносится через дом
Как рассказать тебе, что пакет
Форма дерева поплавок раннего узнавания смерти
Хлоп не-вынужденная нора
Оператор собранного мешка
6
На какой воде
И зачем ты де
__________ лишься, дерево
Я трогала шерсть кота, который проявлялся в смещениях: создание? открытие? болезнь мяса? плесень — проявитель.
Радикальный глушитель смещенной шерсти (голод и прочее)
Мне остался пакет
Он держит это вот здание
Вы не думали, будто бы коды к другим локациям*
*
крайняя фраза делает текст хуже, разбивает его заклинание. Мы читаем про черновик — и все же — а вдруг
Это аффект
А вдруг
Про меня подумают, разучился
Нюхать стоглавый столб
Этот текст не выведет из семейной парадигмы. Чёрные тетради — печь для моих важных? или зарыться под печь светом, царь мышей?
Крошки внутренней квартиры, тебя нет и тут. И там. И в зачёркнутом. И мистики, и машина — не Dichtung
Что опять приводит нас к паршивой фразе
Про код
7
Маленькая Марта дружила с чайником
Её понимала только бабушка
Шарики нло это дельфины говорят
Могила рот
И дом, и сковородка
Наклонены к воде
Выпадение сдерживают трусы
Заплатка озоновой высоты
8
Капитан Трансивер,
зачем ты отравил мою девочку? мою
медленную малышку
Куличики хора
Лжец разговаривает с ковром
ковёр отвечает что у мёртвого отца под половицей
что в саду, где искусственная печь
куда ведёт снежный подкоп — там дрова для всех
для всех
мнимая математика
обмазана котлетой с картошкой
взвесить и не продать —
Да ты падший мясник, Капитан Трансивер
Как острица, плясала она
Серпантином стекало лицо
Евгения Ульянкина
Поэт, соредактор отдела поэзии электронного журнала «Формаслов» и телеграм-канала «Метажурнал», ведущая телеграм-канала «поэты первой необходимости», обладательница второго места премии «Лицей» (2020)
Филиппок
когда рассвет когда я снег
мне снится еду на лопате
как птица тройка в леденцах
которые дают на взлёте
и сердце успокаивается
у самой замерев границы
— марьванна я родную речь согнул в дугу и сунул в печь
теперь мне страшно возвратиться
///
разрешённые прогулки
по незапертым кругам
где невидимые птицы
общим воздухом поют
положи на сердце руку
и признайся Вальсингам
ты у них списал втихую
эту песенку свою
эту песенку твою
местный зверь на веках высек
скорый сон в утробе носит
мы стоим единым фронтом
мы единый гордый список
исчезающие виды
на плакате Мосприрода
///
фиолетовая в крапинку
а хотите я ещё
стукну будет просто капелька
никакой не жучок
в ночь скрежещет стройка домика
и стрекочет светофор
а уснёшь под утро
и приходят дворники
листья собирать в костёр
вспыхнет за секунду до будильника
не успеет догореть
божия коровка
птичка понедельника
чёрная на треть
///
Говорю, голову береги.
Поклонись дереву, воробью
так, будто они враги,
держат твою семью.
Впереди холодно. Власть воды,
хоровод белых её детей.
Прогрызать корочку, рыть ходы.
Не собрать костей.
За душой звякают мир и меч —
кассир в Пятёрочке разменял.
Подними голову. Только речь
сделана из огня.
///
зьдь говорит камень
ст говорит ствол
делаешь дом руками
сыплется он песком
белое это холод
чёрное это стыд
выжившего: выходит
руки его пусты
буду разумной глиной
брошу себя в огонь
праздничный и невинный
