Алексей К. Смирнов — известный писатель. Тем, кому надо, известный. Его книги — «Под крестом и полумесяцем. Записки врача», «Записки невролога» вышли не одним тиражом. И да, названия книг не подводят — он врач. И кроме того, невропатолог. А врачам всегда видно больше всех. И после этого им становится понятно, что человеческая жизнь не ограничивается только явлениями банальными и лежащими на виду. Вот, например, существует квантовая жизнь, а некоторые органы у людей явно гипертрофированы и имеют чудесные свойства.
Михаил Квадратов
Алексей К. Смирнов — прозаик, переводчик, сценарист. Родился в 1964 году в Ленинграде. Закончил 1 Ленинградский медицинский институт им. академика И. П. Павлова, работал врачом-невропатологом. Печатался в журналах «Новый мир», «Звезда», «Нева», «Сибирские огни». Автор книг «Под крестом и полумесяцем», «Ядерный Вий», «Записки невролога», «Собака Раппопорта» и др. Победитель конкурса АРТ-ЛИТО, победитель и призер конкурса «Тенета», призер конкурса им. Хармса «Четвероногая ворона». Переводчик и редактор многих научных и художественных книг (в том числе Гаррисона, Шекли, Геймана, Ле Гуин). Член Союза писателей Санкт-Петербурга.
Алексей К. Смирнов // Квантовое кино деда Гордея
Квантовое кино деда Гордея
Случилось Мишутке нахулиганить, и на сей раз терпение лопнуло. Его немедля отослали на перековку к деду Гордею. А хулиганил Миша часто, если не сказать — постоянно. То напишет на стенке слово, оскорбительное для всех; то наложит кучу в углу, то важные книжки порвет; бывало, он и покуривал, и поворовывал, и попивал. От бани не отдерешь, когда там женщины моются — уж ловили его в лопухах, уж припирали рогатиной к пожарному щиту, с которого, к слову сказать, давно уже свел Миша весь положенный инвентарь. Сморкался Миша пальчиком детским еще и пока, зато с великим чувством, на кого бог пошлет и не разбирая розы ветров. Учился так себе, слабенько. Как многие. Да все, если правду сказать.
Наружности Миша был самой обыкновенной — плюнуть и растереть. Чумазый шкет с айфоном и на моноколесе; мышастые вихры, косуха, кривые зубы, весь от горшка два вершка. Зеркальные очки, не по чину огромные. Последней проделкой Миши стало обогащение соседского нужника пачкой дрожжей. Сосед был инвалид, одноногий и однорукий зоотехник, в придачу контуженный. Жизнь его неописуемо осложнилось. Родительское решение было мгновенным и непреклонным: к деду Гордею.
Старцу перевалило за сотню лет, и жил он на отшибе, где от поселка оставалось всего ничего. Дом деда Гордея напоминал, скорее, научно-производственную постройку советских времен, давно пришедшую в запустение и ни к какому научному производству не пригодную. А если смотреть с косогора, то он больше смахивал на дом культуры и творчества того же периода. Бетон и почерневшее стекло, колючие скатки, какая-то даже вышка, но никого забора. Если же описать еще полукруг, то взору открывалась собственно обитель деда Гордея: сочетание маленького терема, сарая и сеновала, все о двух этажах. И без единого гвоздя, как утверждал жилец.
Перековка мишуток сводилась не к порке, а к попытке хоть как-то, пусть ненадолго отвлечь от убогих интересов и выходок. Дед Гордей славился умением найти с молодежью общий язык. «Ваши гаджеты, — кривился он. — Я их паял еще по распоряжению товарища Микояна». Где же они? — возникал законный вопрос. Старик безнадежно отмахивался и отбрехивался невнятицей про некую сущность, зловредно внедренную и давным-давно тиражируемую. Дед Гордей обрабатывал шалунов, шалопаев и просто дегенератов в помещении склада. После вдумчивых бесед то одна, то другая шельма вдруг начинала обнаруживать в себе зачатки сознательности и призрачного сострадания к окружающим.
Дед Гордей не впервые принимал Мишу, и тот, желанию вопреки, признавал слабую притягательность этого места. Вот и нынче, когда Мишино моноколесо вкатило в раздолбанные ворота, старик поджидал его на пороге. Встреча старого и малого выглядела не совсем так, как обычно рисуется в поучительной литературе: благообразный, убеленный сединами старец, готовый наставить робкого филиппка в лаптях, а повсюду вокруг — хомуты, онучи, кадушки, грибные связки и прочая дельная утварь. Нет. Дед Гордей походил на мумию Циолковского, причем его кинематографического образа. Долговязый Гордей стоял, привалившись к выщербленному бетонному столбу. Позади него белело обвисшее, некогда алое обещание чего-то добиться.
— Ну, ты достукался, я вижу, — определил дед Гордей. — Шестой раз за месяц.
Мишутка ожесточенно сплюнул.
— В музей? — предложил старец.
Миша взглянул исподлобья на эту жилистую, лысую образину, где в чем душа; на вылитого маньяка с удавкой и вазелином в потертом портфеле.
— Идем, но не туда, — кивнул дед Гордей. — Потолкуем о других возможностях. Ведь ты же, недоросль, понятия не имеешь, что можно сделать и кем можно стать.
— Как будто сами стали, — буркнул Миша.
Старик сделал вид, что не расслышал, повернулся и заковылял к центральному входу. Миша последовал за ним. Все окрест было пыльно, усыпано щебнем, зелень торчала чахлая и белая от бессильной ярости.
— Я уже видел ваш «Буран», — напомнил Миша. — В печенках сидит.
— Видел, ты видел «Буран», — напевно подхватил дед Гордей, не оборачиваясь. — Видел Спутник, видел танк Т-34, другие танки ты тоже видел… «Ангару» тебе показал, Гагарина, «Кинжал»…
Миша прикидывал, не засветить ли деду за ухо подходящим голышом.
Но дед вдруг резко остановился и развернулся. Черепашьи очки свернули гестаповским блеском.
— Может быть, оно и музей, — дрожащим голосом произнес дед Гордей. — Может, не все всамделишное. Но! — Он рванул китель, и на тельняшке тускло звякнули ордена. Два, казалось, были пришпилены к рыжим соскам. — Это все я! Все мое! И не все еще хлам, сударик, далеко не все! — Он погрозил пальцем. — Думаешь, дедушка спятил и барахтается в ржавом говне, чмокает былой славой через переломленную трубочку… Нет уж, радость моя, пора тебе посмотреть, как устроено!
Дед Гордей не в первый раз рвал на себе китель пошива царского еще, но еще никогда не водил Мишу к центральному крыльцу с пятеркой раскрошенных ступеней. С торца и тыла — бывало, водил; там и стояли макеты этих «Буранов», «Салютов», «Союзов» и первых паровозов; в обнимку сидели братья Черепановы, слушал радио Попов из папье-маше, а облупленный, из каких-то загашников выволоченный Вавилов сосредоточенно держал за хвост девятую в поколении мышь. Об отдельных методах внушения в таком антураже, которые дед Гордей практиковал, когда впадал в состояние редкой уже предрасположенности, дед запрещал рассказывать дома, но провинившиеся время от времени все равно кто жаловался, кто хвастался; деда Гордея не трогали, полагая, что лучше так, чем никак, хотя сам он трогал — авось, что-нибудь да отложится, а участковый в поселок не захаживал почти никогда.
Миша хвастался как бы наоборот: выставлял героем себя и рассказывал, что сам, не оскользнись на лужице, отхватил бы стариковский писюн перочинным ножом.
Так или иначе, деда исправно посещали. Там было все-таки лучше, чем под родительским ремнем или чем посерьезнее.
Но и дед Гордей не особенно привирал, распространяясь о своем научно-техническом прошлом. Дом ему, ранее — филиал института, и вправду выделила власть. Старожилы помнили, как приезжали к нему высокие гости: упомянутый Микоян, да не один, а с Лаврентием; Нильс Бор и чета Чаушеску, Норберт Винер, Андропов, Калашников, слепая старуха Ванга, несколько начальников ФСО и патриарх; последним привозили в креслице увечного, полумертвого Хокинга — возможно, в чем-то провинившегося, потому что состоялся у них с дедом Гордеем двухчасовой разговор.
— Айфон? — презрительно кивнул он на Мишину игрушку. — Я такой еще в тридцать четвертом сладил…
— А почему же тогда, а где?
— А п***расы потому что вокруг, — огрызнулся дед, поднявшись на последнюю ступень. — Иначе бы все было, на родниковых молекулах…
Насчет п***расов Миша с готовностью согласился, Гордей и сам был такой, по общему убеждению, а на молекулы Миша решил забить. И поступил опрометчиво.
Старый и малый вошли в пыльный вестибюль. В углу были свалены какие-то стяги, чуть подальше стоял гипсовый бюст Ленина с приклеенным к нижней губе окурком, а в темноте, у эстрадного возвышения, маячило пузатое сооружение, похожее на доисторический батискаф с медными заклепками и несовременными иллюминаторами. От него тянулись провода, напротив, новенькие, с какими-то насадками и переходниками. Сбоку примостился вроде бы музыкальный клавишный инструмент вида жалкого, насколько смог оценить Миша по примеру электрооргана из поселкового клуба.
— Случалось ли тебе, Мишутка, ходить в кино? — мечтательно осведомился дед Гордей.
Тот пожал плечами. Дурацкий вопрос — конечно.
— А пленка видел, как загорается?
Тут уже Миша заколебался. Нет, кинотеатров, где посреди фильма вдруг загоралась пленка, он припомнить не мог.
Дед Гордей причмокнул и огляделся в поисках места, где бы присесть. Конечно, он давно его знал и нашел бы вслепую — зеленый сундук из тех, в которых перевозят всякие боеприпасы. Мише сесть было негде, и он остался стоять, ковыряя носком цементную крошку. Очки он имел наглость не снять и даже шарил в кармане, как бы катая нечто постороннее.
— Смотришь, бывало, — продолжил дед, — какую-нибудь дребедень, и нате! На экране расплывается огненное пятно. Дыра, а по краям плавится пленка. Медленно и неотвратимо, ничего тут не сделать. Народ, понятно, ругается, галдит, да без толку. Врубают свет — и все. Кино кончилось. Конечно, временно. Через пару минут все чинили, и оно как бы продолжалось.
— Что мне кино-то? — процедил Миша.
— Как бы продолжалось! — повторил дед Гордей, воздевая палец. — Пленку склеивали, и крутилось оно дальше. А кадр сгоревший не так уж бывал и важен, и без него все было понятно. Знаешь, сколько в секунду таких кадров прокручивают?
Миша не имел об этом ни малейшего представления.
— Двадцать четыре. Что ты успеешь за эту секунду? Ногу поднять. А получается, что эта самая нога заранее разрезана на двадцать четыре такие же ноги. И пленку пускают так быстро, что разных ног никто и не замечает. Всем кажется, что вот она, цельная, шагает себе, куда ей следует.
До Мишутки внезапно дошло, что кое-что из этой механики ему все же известно. Он и сам на минувшей неделе стащил у Маруси розовый блокнот с бабочками и розовыми девичьими секретами. В этом блокноте Миша на каждой страничке, в углу, нарисовал кривой половой орган, зажатый в мохнатой руке. И если быстро-быстро перелистывать розовые девичьи секреты, то орган активизировался, дрочимый этой — предположительно Мишиной — пятерней. Теперь он представил, насколько серьезно пострадало бы аниме, лишись оно десятка страниц.
Дед Гордей понял, что угодил в самый цвет. Он закруглил лекцию с опорой на реминисценции и перешел к другой ее части, созвучной дню современному.
— Пора из тебя дурь-то повыбить, — рыкнул он без всякого перехода. — Ты сколько сюда уже шляешься? Сколько я тебе показал, про каких рассказал людей? Без толку. Я правильно говорю?
Мишутка шмыгнул носом и дерзко спросил:
— А какой нужен толк-то?
— Такой, чтоб человеком ты стал… Я ведь про каждого, кого помню… а помню именно каждого…. Фрунзе, Косиор, Сергей Лазо… Академик Вернадский. Бехтерев. Павлов, Эйнштейн, нарком Ежов, Кшесинская, Раневская, Орлова, Капица, Гэс Холл… Ты ведь слушал?
— Слушал.
— И как горох о стену. Товарищи Микоян, Ворошилов, Отто Скорцени, Лев Ландау, Юрий Никулин, Борис Николаевич Ельцин… Знакомые личности? Знакомые. И что? И ничего. Хоть тебе целый Тарковский!
Миша начал перетаптываться, ему захотелось в туалет.
— Ссы здесь! Хуже-то не испортишь! — Старик воздел руки. — Музей! Да, это макеты. Да, это куклы. Но в них сошлась, сосредоточилась, сконцентри… ты правда, что ли, ссышь? Ну, парень, это ты меня огорчил. Всерьез расстроил.
Схватив Мишу за руку, дед Гордей поволок его к допотопному батискафу. На ходу он сумрачно пришепетывал:
— Мне лично товарищи помещение выделили… Площадку для новейших эффектов. У меня в изголовье, в тряпице нога святого Амвросия преет, духом напитывается… Товарищи Подгорный, Кириленко, Андропов приезжали в черных манто… Пыжиковая шапка от Зайкова. Меня администрация курирует и помереть не дает… А ты здесь лапу задираешь…
Он толкнул Мишу в продавленное пластмассовое кресло, а сам уселся на одну из коротких латунных ступней, что торчали из-под агрегата. При близком рассмотрении тот, невзирая на полумрак, перестал быть похожим на батискаф — скорее, на огромную стиральную машину с квадратным застекленным люком. Стекло было расчерчено вертикальными полосами, которые в совокупности напоминали штриховой код.
Дед Гордей потянулся за айфоном.
— Дай сюда.
Помявшись, Миша дал. Старик презрительно повертел коробочку в пальцах.
— Квантовый, что ли?
— Не, пока еще нет. Но скоро будут.
— Будут, — передразнил его дед. — Все уже есть! Тут, своими руками… Еще в тридцать четвертом году… э, да что вспоминать. Гордею сказали — Гордей козырнул, и пошла работа. Привозили ко мне однажды вашего Джобса, так и разговора не вышло. А потому что не о чем говорить! Он и помер, а я повременю.
Мишутка огляделся. Какие еще технологии, откуда, где? Миша был не из робких, однако в печенках завязался страх. Он начал подозревать деда Гордея в опасном помешательстве не того безобидного рода, которое вменяли ему в вину иные негодники, а в остром сумасбродстве, помимо простительного старческого эротизма.
— Ты и есть квантовый, — задушевно шепнул между тем дед Гордей.
— Ага, — неуверенно поддакнул Миша. С него не убудет. Так он решил — и снова жестоко ошибся.
— Ты тоже кино, — беззубо улыбнулся дед. — И я кино. Да все вокруг, — взмахнул он рукой, — сплошная кинофильма. Впрочем, не такая уж и сплошная. Вот я тебе расскажу. Вызывают меня в середине тридцатых на Площадь и вопрошают: известно ли тебе, Гордей, о квантовой природе вселенной? Так точно, отвечаю, давно известно, да я помалкивал на случай чего. Тогда, говорят мне товарищи, изготовь нам, товарищ Гордей, квантовый резак! Мне-то куда деваться? Слушаю и повинуюсь, отвечал.
В заброшенном здании вдруг как бы что-то провернулось. Света стало меньше. Миша сунул руку в другой карман.
— Ты не за ножик хватайся, а стариковскую мудрость воспринимай, — назидательно молвил старец. — Представь, что и сам ты, и я, и все вокруг — длинная, быстро бегущая кинолента. Ты думаешь, Мишутка, что якобы цельный. А на самом деле ты куча мелких-премелких кадриков, которые показывают на экране. Это и есть кванты.
— Кто показывает? — машинально спросил Миша. Голос у него осип.
— Это, — строго ответил Гордей, — остается главным вопросом философии. Но наше дело не ждать милостей, а пользоваться тем, что под рукой. И вот спросил меня, помнится, товарищ Каганович: а что получится, Гордей, если какой-нибудь кадрик вырезать? Я ему отвечаю в том смысле, что до того они мельтешат, так и порскают, что изъятия кадрика никто не заметит. Ну, а если десять? — не унимается он. А сорок? А сто? Тут я серьезно призадумался. Вот взять хотя бы тебя. Зафиксировать в этой квантовой кинокамере и вырезать эпизод. Миллион, предположим, квантов! Уж такую недостачу непременно заметят! Но что получится? Ну-ка, отгадай!
Старик принялся возбужденно приплясывать, а до Мишутки дошло, что дело нынче не обойдется обычным внушением с развратными действиями.
— Не знаю, — тупо уронил он.
— А я тебе скажу! Получатся два Мишутки! До изъятия и после, а посередине — щель, зазор. И в клине том есть промежуток малый…Поскольку ты совершенно отбился от рук, настал и твой черед пройти небольшое усекновение.
Миша попятился. Дед Гордей уселся за пульт, уже не казавшийся клавишным инструментом. Вспыхнули разноцветные огни, а внутренность камеры неприятно осветилась. Стремясь заговорить деду зубы и оттянуть время, Миша быстро — не то, что в школе — задал вопрос.
— А что же тогда… в тридцатые…
— Какое там — сороковые! — засмеялся дед Гордей.
— Ну, пусть сороковые. Что-нибудь вышло с этими квантами?
— Еще как вышло! — взвизгнул дед. — Откуда, по-твоему, взялись все эти безымянные герои? Да что герои — вся наша мощь, все наши стройки! Прииски, рудники, зарубежные сети! Двое из ларца, мальчишечка! А то и трое! И четверо! Теперь-то просрали все начисто, поставили на воспитание…
Миша понял, что пора удирать, но дед Гордей настиг его тигриным прыжком и стукнул по голове. Оглушенного затащил в аппарат, защелкнул дверцу. Штриховой код ожил и пустился в чопорный вертикальный танец.
— Я тебе, Миша, еще важного не сказал, — пробормотал старец, подкручивая там и сям. — Бывает еще двадцать пятый кадр. Это кадр вредоносный, разрушительный, внедряемый насильно разнообразными недоброжелателями. Он летучий, стремительный, тебе его и не заметить, а он отпечатается! И сделает свое черное дело. Такие кадры бывают рекламные, пропагандистские… а иные исходят напрямую от нелюдей. Они подлежат изъятию… Всех за один раз не выстрижешь, но и Москву построили не сразу. Если бы не нелюди эти… Ну вот, полюбуйся, как склеились жабы! — Дед Гордей остановил картинку. — Целый кластер рептилоидных квантов.
Охая, Миша встал в камере. Он увидел себя самого, бесконечно размноженного. В середке зеленел отталкивающий блок, который по всем статьям выглядел Мишей, но при этом имел в себе нечто от мерзкой и похотливой ящерицы.
— Не вина твоя, а беда, — вздохнул дед Гордей и опустил рубильник.
Посыпались искры. Дверца распахнулась, и выпали Мишутки — двое, совсем одинаковые, до и после, при всех положенных аксессуарах, включая зеркальные не по размеру очки.
— Я и родителев твоих почистил не раз, — сообщил дед Гордей, довольный славно справленным делом. — Другие тоже приходят, приводят. А как иначе? Где правду найти?
Мишутки лежали ничком на пыльном полу. Дед Гордей куда-то сходил и вернулся с лопатой. Ее штык был наточен до бритвенного качества.
— Спички-то есть? — спросил он. — Еще бы. Как не быть у таких. Тяните, которого в расход.
февраль 2020
Длинные руки
Детвора души не чаяла в старике Галактионе.
Когда он шел (мог бы и не ходить) за молоком, окрестные малыши слетались к нему с восторженным визгом, висли на ветхом, тараканьего цвета пиджачке, лезли под косолапые артритные ножки.
— Расскажите! Расскажите, как у вас получается! Где вы научились!
Качели, барабаны и песочницы начисто забывались. Родители, привлеченные гамом, застывали в оконных проемах. Сидевшие на лавочках отрывались от газет и телефонов. На лицах проступали сдержанные улыбки — где-то опасливые, где-то строгие, а порой — утомленные.
Галактион уступал и осторожно опускался на скамью. Ребятня висела на нем гроздьями… скорее — пузырилась наростами. Мелкий и неказистый, он откашливался и начинал:
— Ну, так… Дело было давным-давно, в усобицу. Я совсем молодой был. Зашли погреться в храм, а он уж брошенный стоял, все повынесли, посбивали…
— А что из него вынесли?
— Вы сами-то в храмы ходите? Вот все, что там видели — ничего этого не стало. Даже роспись содрали, штукатурку отбили. Остался голый кирпич. И вот, помню, встал я под сводом, там арка такая была кирпичная — стою и любуюсь: как ровно клали, один к одному. Высота — метров десять или двадцать, теперь уже не скажу… Надо же, думаю, как все устроено в мире: такая красота, а не дотянешься, не потрогаешь. Хотя вот она! Зрение у меня тогда было преотличное, видел каждую трещинку, все щербинки. Казалось, достаточно протянуть руку — ан нет… Близко, а не укусишь. И я, помню, не то чтобы сильно загоревал от непреодолимости расстояний и суровости перспектив…
— Нам непонятно! Скажи, как достал!
— Не сказать, что расстроился, — продолжал Галактион, не обращая внимания на приставал. — Скорее, легонько вострепетал и задышал часто-часто. А потом поднял руку, и она сама собой достала до тех кирпичей. Стала тянуться и тянулась, пока не уперлась. Вот прямо так этим пальцем.
— Больно было?
— Не, — улыбнулся беззубым ртом Галактион. — Вообще никак.
— Там же кожа, кости и кровь!
— И мясо!
— Вот вам и пожалуйста. Она сделалась будто чужая. Конечно, я малость струсил. Хорошо, что остальные отошли и рядом никто не стоял. Я колупнул старый раствор и соображаю: дальше-то что? Так и останется? Куда я такой пойду? Уже прикидывал, как шашкой отхвачу — сам, пока ребята не опередили, у них это будет первая мысль. Но тут начала она уменьшаться…
— Втянулась?
— Куда ей втянуться? Просто сделалась как была.
— Покажите! Пожалуйста! Достаньте нам что-нибудь!
Старик Галактион уж знал, что этим кончился. Он крякнул, покачал головой, переставил хозяйственную сумку себе под ноги и простер десницу. Задрался рукав пиджака, отъехала застиранная манжета, и рука начала удлиняться. Она росла и росла, пока не дотянулась до форточки во втором этаже супротивного дома, которую и притворила. Детвора посыпалась с Галактиона, заплясала, запрыгала.
— Ура! Ура! Ура!
Галактион был в состоянии достать и до магазина, мог туда не ходить, но заставлял себя двигаться. Когда запросто дотянешься до чего угодно, недолго и утратить вкус к жизни. Он старался не озоровать и не пользоваться способностью без особой нужды. Например, он отращивал руку, случись ему что-нибудь уронить — чтобы не утруждать наклонами престарелую спину. Помогал всей округе снимать с деревьев осатаневших котов и кошек. Бывало, что и не только округе, его хорошо знали везде, в том числе различные спасательные службы, силовики. Всегда привлекали в сложных случаях. Не раз и не два он тушил пожары, однажды даже небольшой лесной, верховой. Участвовал в силовых задержаниях. Было дело, некто выпивший забаррикадировался в квартире, открыл из окна стрельбу. Старик Галактион сперва отнял у него ствол, затем дал в морду, третьим пунктом отпер дверь. Иногда его приглашали извлечь какой-нибудь важный для следствия или просто нужный предмет из реки. Хоть бы и утопленников. Сам он время от времени ловил там рыбу. Повешенных ему тоже выпадало снимать, но все это редко, благо за регулярностью дела приноровились, справлялись и без него. О руках Галактиона ходили легенды, пелись песни. Он был завсегдатаем народных забав, потех, викторин и конкурсов.
Рассказывать о себе старик Галактион не любил. За исключением того, самого первого эпизода сверхъестественной элонгации, он не делился ничем. Демонстрировать соглашался, а перечислять достижения избегал.
Однажды взялся за позолоченный герб на главной башне страны.
Гулял по площади в погожий день, среди обывателей приезжих и местных, и вдруг притормозил, прищурился из-под ладони, лукаво улыбнулся, подбоченился. Рука протянулась подобно стреле башенного крана. Казалось, сверкающий герб только и ждал этого мига. Он охотно улегся в ладонь.
— Как же так? — ахнул кто-то. — Герб-то большой, а ладошка маленькая!
Старик Галактион загадочно хмыкнул на это, а посвященные приняли к сведению, что дополнительно он либо способен нарушать перспективу и обманывать зрение, либо умеет наращивать пятерню до размеров несуразных. Ему козырнули, сравнительно вежливо куда-то свозили, а после вернули целым и невредимым. Уже пронесся слух, будто деда отправили на опыты — слава богу, но нет. Наоборот, в дальнейшем его вообще не трогали. Старик Галактион продолжал доживать свой век, время от времени отмачивая всякие штуки.
Как-то раз ему предложили достать до Луны.
— Достать я достану, — улыбнулся он. — Только времени уйдет много. Путь не близкий.
— Ладно тогда. Зачем разбрасываться на мелочи. До звезды сумеешь?
Старик ответил предсказуемой рифмой, и диалог сошел на нет.
Еще был случай, когда он помог посадить забарахливший самолет. Отковырял ему шасси. Но больше занимался всякими пустяками: ловил улетевшие воздушные шары и змеев, щекотал повизгивающих отдаленных девиц, художественно подстригал кроны кленов и тополей. А чаще и вовсе ничего не делал. Ходил заведенным маршрутом за молоком, да сидел у окна или на лавочке. Застенчиво оправдывался, что старый стал и хочет покоя. Тем более, что руки с годами сделались беспокойными, нуждаются в отдыхе; ночью не знаешь, куда положить, да уже и дрожат. Временами они жили самостоятельной жизнью, суетились, беспрестанно ощупывали все подряд, теребили давно омертвевшее интимное место.
Галактиона побаивались, но в целом любили, гордились им. Он был украшением если не города, то округа. А может, и города. Ушлые люди даже наладили производство памятных магнитов, на которых на фоне сбитых в кучу городских достопримечательностей фигурировал лубочный, отретушированный Галактион с простертой рукой.
А потом, как начались катаклизмы, вся эта общественная любовь растаяла, словно ложечка сахара в бочке отравы. Детей попрятали или вывезли. Власть рассыпалась в прах. По улицам загулял свирепый ветер, местами собиравшийся в смерчи. По улицам шлялись революционные дружины в нарукавных повязках и со звериными лицами. Горели костры, плавал пепел. Башню разрушили без всякой помощи Галактиона. К нему же нагрянули эмиссары нового порядка в камуфляже, перехваченном пулеметными лентами.
— А вот и ты, — сказали ему. — Ну-с, глянем…
И распахнули шкаф, в котором висел отутюженный мундир генерала КГБ. На полке лежал в тряпице подарочный наган от министра внутренних дел.
Галактиону зловеще сказали:
— Руки вытяни. Длинные, говоришь?
Он вытянул, и предводитель, сняв с пояса предусмотрительно захваченный топор, отхватил их по самые плечи. Из обрубков вяло брызнула бледная стариковская кровь. Почти такая же, как слезы, которые потекли из подслеповатых глаз. Галактион не издал ни звука.
Дружина с хохотом и гиканьем вышла, размахивая трофеем. Все были пьяные. Руки, когда глумиться наскучило, швырнули в канал. Потом, конечно, спохватились. Потом всех поставили к стенке. Был отдан истеричный приказ как можно скорее выудить эти руки, потому что они очень скоро понадобятся новой власти. Полезли в канал, но было поздно; рук выловили много, и даже сколько-то ног, но все не тех.
А руки старика Галактиона достигли речного устья. Отчасти силой течения, отчасти сами гребли. Там, выползши на берег, они упокоились. Шуйца вытянулась, разбухла, окаменела и превратилась в охранительный, неприступный горный хребет. А десница встала на попа пятернею вверх, пустила корни и преобразилась в могучее древо с яблоками и грушами. К нему повадилась ходить и подрывать его рылом одичалая свинья.
октябрь 2020
