Юрий Смирнов — визионер. Бывает, человек такого склада что-то увидит и окаменеет. Смирнов же умеет передать увиденное. При этом не особенно щадит читателя. А читателей у него много, и число поклонников будет расти. Для этого у поэта есть все. Ведь любое настоящее стихотворение легко заползает пульсирующим переливающимся жуком в голову или сердце и застревает там надолго. Чтобы направить его в цель, нужно просто найти турбо-кнопку под серебряным надкрыльем. И на лету на нее нажать. Смирнов делает это мастерски.
«В девяносто шестом его поглотило небесное пламя» и «…огромные чёрные диски отрезали наше небо». К такому развитию событий мы уже давно готовы. Ждем.
Но самая страшная фантасмагория – это окружающая действительность. Вот она, перед нами, но ее тоже надо увидеть. «Будто серая масса / Спешит на черную мессу». Увидишь — не сразу поверишь. Она такая, как на рисунках мрачного Олега Пащенко. Посмотрите в гугле. А еще поищите там книгу «Вселенная Неформат» со стихами Смирнова и рисунками Пащенко: блестящая черная гармония. Книги сейчас не покупают, а тем более поэтические. Но бывает. А еще говорят, что на странице шестьдесят с чем-то там сидит бабочка с крыльями из медленных мышечных волокон; потрогай — живая.
Михаил Квадратов
Юрий Смирнов родился в 1973 году в Кировограде, учился в Харьковском государственном университете (биология) и Кировоградском педагогическом университете (русская филология). Работает в кино- и телесценаристике. Среди авторских работ – сериалы «Синдром дракона», «Костоправ», «Доктор Анна», «Горе от ума».
Ранее публиковался в «Новом мире», альманахе «Конец Эпохи», журналах «Идиотъ», «Аврора», «Юность», на десятках литературных сайтов. Один из авторов книги «Русские верлибры» (2019, вместе с Дмитрием Даниловым и Игорем Карауловым). Лауреат Григорьевской поэтической премии 2015 года, фестиваля драматургии «Любимовка» 2018 года.
В 2020 году вышла первая сольная книга «Вселенная Неформат».
Юрий Смирнов // Тринадцать
Кузнечики
Восемнадцатого сентября
Тысяча девятьсот восемьдесят второго года
Я после группы продлённого дня
Пришел к бабушке с дедушкой,
Отобедал и тут же отужинал
(С бабушкой невозможно было договориться),
И завалился смотреть
Матч любимого Динамо (Киев)
С швейцарским «Грассхопперс».
Комментатор сказал — название клуба
Переводится как «кузнечики».
Я рассмеялся.
Я всё лето ловил их,
Жирных наглых степных кузнечиков,
Для наживки на головля,
Поэтому матч представлялся мне
Лёгкой прогулкой.
Но не тут-то было.
Мы наседали, они отбивались.
Жирные наглые футболисты
Швейцарии
Против наших,
Утомлённых кроссами,
Просранным чемпионатом мира
В Испании,
Общей усталостью советской стали.
Непонятный скрежет.
Будто чугунный кузнечик поёт за дверью
И грозится местью за степных братьев.
И голавль чёрный со сковородки
Ему вторит,
Чешуей шепелявит:
«Мальчик, мальчик, готовься к смерти,
На крючке с леской,
В животе рыбы».
Мой кошмар весело разрешился.
Дед с работы пришёл не в себя пьяный,
И ключом в твердь замка
Попадал так же рьяно
И безнадёжно,
Как стучал Блоха мимо рамки
«Грассхопперс».
Но Хайнц Херманн срезал в свои ворота
После сотого прострела Демьяна.
Дед вскрыл дверь,
И его улыбкой, лихой, но кроткой,
Озарилась степная поляна.
Космическая нежность
Если уж подходить к вопросу со всей исторической строгостью,
Пётр Степанов не принадлежит
К уроженцам нашего города.
Ранние годы его туманны, как утро над Балтикой.
Родился где-то и где-то перед войной.
Ничего неизвестно ни об отце, ни о матушке.
В семнадцать лет сменил фамилию
С Никитина на Степанов,
Прежняя била его, как плётка.
Отслужил, поступил в Рижское высшее лётное,
Закончил, улетел истребителем в Благовещенск.
В шестьдесят пятом громыхнул в эфире страны
Своей первой поэтической вещью
«Космическая нежность».
Гугл не может найти этот текст.
По памяти помню только это:
«Космос слезинка любимой,
Космос тропинка в ложбинке».
Стихи Степанова напечатала «Юность».
Композиторы обстучали его полевую почту.
Комполка не поощрял эти бирюльки,
Он говорил – глупости,
Все стихи уже написали Пушкин и замполит Рябинкин.
А тут ещё прихватило почки,
Раз, другой и прощай, лётное дело.
Юлька, жена, сказала, поехали на Украину,
Как Юрий Гагарин, смело.
Осели в Херовогаддо, Пётр стал инструктором в нашей лётке,
В семидесятом «Космическая нежность»
Чуть не стала песней-заставкой
К передаче Центрального Телевидения
Про космонавтов,
Но подсуетились Рождественский с Вознесенским,
Ранее продвигавшие лётчика-самородка,
И — сказали — не надо.
Поэзия — это отсутствие сантиментов.
Видишь хороший текст — уничтожь автора.
Убей гада.
Степанов писал всё больше,
Публиковали всё меньше.
В местном издательстве вышли сборники
«Космическая нежность» (1972),
«Стратосфера любви» (1975),
«Сверхзвуковой архангел» (1978, тираж уничтожен).
Дальше – молчание, фиксировал в дневнике,
Что писать ему тошно, муторно.
Жену называл мутэрхен, хотя деток они не нажили.
С наступлением перестройки у Юльки
Запульсировала жилка предпринимательства.
С грузом дрелей она отбыла в Белосток,
«На Польшу», как тогда говорили,
Смело, словно корабль «Восток».
Они на Сивашской жили,
Там, где она перетекает в Севастопольскую
Глубокой лужей.
Степанов грел себе ужин неделю,
Потом месяц,
Потом забил было тревогу…
В девяносто седьмом в лесу польские дети
Нашли обожжённую ногу.
Видимо, это всё, что осталось от Юльки.
Он ходил всегда аккуратный.
В лётной форме,
Наодеколоненный до ватерлинии.
Местные женщины не доверяли ему,
Считали, что он погубил жену,
За глаза звали чикатилой и шельмой.
В девяносто шестом его поглотило небесное пламя.
Ну такое…
Мало ли в Чичен-ице озоровали пришельцы?
Мало ли нас захватили инопланетяне?
Мы вспомнили о Степанове,
Когда огромные чёрные диски отрезали наше небо,
И из динамиков,
На телепатических волнах,
На громкости, несовместимой с выживанием нашего вида
Стали транслировать
«Космос слезинка любимой,
Космос тропинка в ложбинке».
Возвращение
В полутьме,
В чёрных нежных рубашках,
Сшитых из парашютного шёлка
Нашими матерями,
После того, как наши отцы
Погибли, но не пропустили десант
Супердемонов, боссов,
Мы целовались…
Нет, мы сосались за угловым столиком,
Снятым с их рухнувшего бомбовоза.
Они воевали комфортно.
Мы так никогда не умели.
Даже форма наша постыдна,
Наши ромбы кривы и кровавы,
А их курточкам на меху,
Их мундирам,
Их сукну,
Хочется хлопать стоя и кричать «Браво, браво!»
Но мы победили.
Вот живём.
Заново учимся целоваться,
Привыкаем к открытому свету
В тёмное время суток,
Впрочем, пока всё не очень.
Сталкиваемся зубами,
Словно радист и радистка
Встретились в точке разрыва связи.
В нежности неумело вязнем.
Я был в водяном спецназе.
На бесшумном каноэ
Сквозь камыш подвозил диверсантов,
Ожидал.
Иногда они возвращались,
Чаще нет.
А сейчас я сижу в ресторане,
И ласкаю твой длинный язык,
Как купаю младенца,
А они где-то там навсегда в глине мая.
Под слоями июньских врагов,
Над слоями декабрьских ополченцев.
Двое входят.
Похожи и на старших моих,
И ещё – на ежей противотанковых.
Говорят мне — бросай ерунду эту,
Выходи.
Твоё место опять впереди,
По левому борту катамарана.
Ожидается первенство округа.
Будет будто бы сам маршал Говоров.
Я плыву.
И рассвет не восходит, не получается.
Берег безумный,
Сплошной обрыв,
Некуда бросить чалку.
Эти двое бубнят за спиной, ругаются:
«Ты смотри,
Сосётся сидит,
Неуставный, заросший, небритый».
В полуразрушенном бомбой доме культуры,
На сцене,
Словно в брюхе китовом вскрытом,
К колонне гвоздём прибита
Дохлая белая чайка.
Тринадцать
Больше всего в своей работе актёра
Он ненавидел встречи со зрителями.
Остальное — даже любил.
Бесконечное время костюма и грима,
Истерики режиссёров,
Наглую лень агента.
Приехать и посмотреть черновой монтаж
Своей новой дурацкой ленты.
Лента.
Так говорили раньше.
Целлулоидная змея.
А теперь цифровая неявная анаконда.
Он смеялся —
В нашем Макондо
Идёт дождь и перманентная революция,
Радостная и липкая,
Как в двенадцать поллюция,
Как первый банкет в доме кино
На Шота Руставели,
Что-то выпили, что-то съели,
Посмотрели что-то.
Станция Сдельная.
Их привезли сюда петь ненародные песни
Для поднятия боевого духа.
Он пел Высоцкого.
Слушали тухло,
Без выражения энергетики проживания.
Рахов, Чорткив, Жашков.
Он сориентировался и закончил
Народными песнями.
Дальше пили и ели местное.
Реквизированную консервацию.
А потом его пригласили
Принять участие в некой таинственной акции.
Никакой тайны.
За вагонным кладбищем пострелять пленных.
Он хотел отказаться,
Но услышал, уловил внезапно,
Как цунами идёт по венам,
Как от дозы хмурого под альбом Ф. Заппы
«Мы делаем это лишь ради денег».
Он, увы, навсегда запомнит,
Что рельсы, вагоны мёртвые
И мост над ними —
Образовали как бы экран телека.
В этом экране стояли
Двенадцать разорванных, на коленях,
Не ожидая ничего от июньского воздуха,
Кроме последней пули.
И один сразу узнал его.
«Вы же Пётр Кривулин!
Вот это здорово!
Мой любимый актёр!
«Тайный груз», «Перейти границу»!
Пленный кричал так радостно,
Что светлели лица по обе стороны
Воображаемого экрана.
А ему так хотелось встать на колени рядом,
Получить рваную рану в область грудной клетки,
И остаться в истории кинематографа
Героической песней раннего лета.
Но тут зазвучала, закашлялась лента.
Шли назад, разговор не клеился.
Просто шли.
Просто курили.
Но девчонки уже сменили скатёрку.
Водка «Сказка».
Мясо на гриле.
Больше всего в своей работе актёрской
Он ненавидел встречи со зрителями.
Омут
Едешь летним вечерним ночным,
Как в аквариуме, полном двуногих рыб,
Степь за стеклом горит и кричит:
Я лучше сдохну,
Но не дам воды в Крым.
Грохот сотни колёсных пар
Заглушается рыбьим молчанием.
В нашем рыбном ситуативном мирке
Странное единоначалие.
Здесь любой против всех,
Но в движении — все одинаково вместе.
Пять сотен сладко-спящих сердец.
В смрадном предтуалетном купе
Пираньи и щуки играют в деберц.
И одна говорит — козырь крести.
Помню, как ехал скорым с визгливым гудком
Из Харькова города в город Глухов.
Сорок восемь призывников,
Последнее мясо союза,
Передвигались в учебку «Десна».
И они напились докрасна,
И нацелились на мою соседку,
Женщину в белой куртке и английской кепке.
Двадцать пять лет в библиотеке.
Проходя мимо нашей отсутствующей двери
Они смотрели так,
Будто дьявол уже победил
И дал им три дня на разграбление мира.
И в глазах их плескалось серное мирро
Поселковой спермы.
Я выбрал путь единственно верный.
Если нет меча — отбивайся веером.
Пересел на её плацкартную полку,
Называл мамой,
Суетился, перекладывая чемоданы.
Зыркал суперопасным волком.
Янычары нарезали уже не так лихо
Да и водка свои выжигала раны
Во внутричерепном жмыхе.
Через час стало тихо.
Только дико кричал во сне старшина,
Боевой матершиной гоняя духов.
И она вдруг спросила — чья-то мать,
Чья-то вдова, жена — вы поедете до конца?
И я тихо ответил — нет, еду в Глухов.
Не волнуйтесь, попробуйте спать,
Утром они не будут опасны.
А она — верите, мне всегда страшно.
Будто серая масса
Спешит на чёрную мессу.
А сейчас я, конечно же, еду в Одессу.
И мне всегда тошно в летнем купе,
Когда поезд дышит как сом на песке,
Обнажая грязно-серые жабры.
Жарко.
Локомотив разрезает поток,
Оставляя нас всех на потом
Для печальной чумной фиесты,
Где всегда високосные козыри.
Крести.
