Тончайшая психологическая ткань прозы Ольги Сульчинской поражает своей одухотворенностью. Все ее персонажи вдохновенны, все влюблены в жизнь, чисты и сердечны, это настоящие люди. Море, рыбалка, охота, одинокая палатка на берегу залива, горы, виноград — все это проявления жизни, как ее видит лирический герой. Но в то же время этот лирический герой чем-то неумолимо связан с городом, с большим, гремящим и шумным мегаполисом, и это что-то не дает ему стать частью природной жизни и гонит от любимого человека в гнетущее жерло цивилизации. А что остается? Остается жизнь, остается любовь, остается невидимая борьба между мужчиной и женщиной.
Вячеслав Харченко
Ольга Сульчинская. Писатель, переводчик, психолог. Автор журналов «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», дважды лауреат Международного Волошинского конкурса (2005 и 2022), лауреат премии журнала «Новый мир» (2018), участник антологии «An Anthology of Contemporary Russian Women Poets» (Carcanet Press, 2005), участник 34 международного поэтического фестиваля в Труа—Ривьер (Канада, 2018). Автор трех поэтических книг. Стихи переводились на английский и французский языки. Окончила филологический факультет МГУ и Высшую школу гуманитарной психотерапии. С 2010 года работает в журнале Psychologies. Ведет частную психологическую практику. Родилась и живёт в Москве.
Ольга Сульчинская // Когда море позовет
Он рассказывал, как зимой охотился на лося — с вертолета. Летели, выслеживали, сбрасывали сетку, зверь путался в ней. Потом спускались, резали сетку, резали горло, кровь брызгала на снег. Как спускались, на парашютах? В его рассказах зияли пробелы. Он хохотал, зубы были белые на загорелом лице.
Он жил в вылинявшей палатке на берегу, питался тем, что сам добывал, ставил сети — это я видела своими глазами — ловил рыбу, некрупную, но вкусную. Каша в котелке отдавала водорослями — варил ее на морской воде.
Когда смеркалось, над горным хребтом вставали пышные звезды.
— Оставайся, — приглашал он. Но я не решалась.
Приходила каждое утро, вечером возвращалась в поселок, где снимала комнату у местных старух — у целых трех сразу, они держали что-то вроде гостиницы: несколько белых мазанок, у каждой под окном клумба и стул, общий двор обнесен забором. Старухи сидели возле калитки, иногда по одной, иногда все сразу, место никогда не пустовало.
Каждую ночь я возвращалась к себе, слушала, как истошно звенят цикады, как изнурительно сладко благоухают неизвестные мне белые цветы, не на клумбах, а сорные, вольные, разбросанные там и сям по обочинам, и думала, что, может, хватит, зачем мне идти к этому непонятному мужчине, который живет непонятной мне жизнью. Но утром, едва всходило солнце, ноги сами несли меня в дикую бухту, где стояла его палатка, а сам он уже возился возле самодельного очага, сложенного из тяжелых плоских камней.
Он поил меня чаем из трав, потом ждал, пока я искупаюсь, вдоволь наплаваюсь, нагишом, как и все остальные там, ждал меня на берегу, коротконогий, широкоплечий, загорелый темным застарелым загаром.
Живу тут с весны до осени, рассказывал, когда совсем холодно, возвращаюсь в город, устраиваюсь на работу.
Я не могла понять, кем он работает, всякий раз выходило что-то новое, то ли шофером, то ли строителем, то ли разнорабочим. Он говорил обрывками фраз, бросал предложение на середине, смеялся своими белыми зубами, гладил меня по спине тяжелой шершавой рукой и хвалил меня странно:
— Женщина, — говорил он, — женщина, — так, словно каждый раз заново удивлялся этому обстоятельству. А я удивлялась своему блаженному бесстыдству, тому, что я могу так радостно и безоглядно отдаваться мужчине, про которого ничего не знаю, кроме того, что он живет полгода здесь у моря, а полгода где-то еще, и обе эти жизни безнадежно непохожи на мою, и у нас с ним ничего общего кроме этих длинных, горячих, ослепительных дней.
— Останешься? — спрашивал он меня вечером, и услышав отрицательный ответ, провожал до огромного лежавшего в море валуна, который отмечал конец дикой бухты и начало цивилизации. Там мы коротко обнимались и расходились каждый в свою сторону: я — дальше, вперед, а он — назад, обратно.
Старуха в черном платье, сидящая у калитки, уже дремала, но просыпалась с моим приходом, всматривалась в меня внимательно, будто не узнавая, и только когда я говорила «добрый вечер», коротко утвердительно кивала, проходи, мол, своя.
Лежа на поскрипывающей, проседающей панцирной сетке, которая чувствовалась через матрас, я вспоминала без слов, памятью тела, прикосновения, движения, интонации голоса моего друга, когда он произносил свое удивленное «женщина».
Посреди поселка была маленькая площадь, на ней стояли такси, поджидая, кого свезти в аэропорт. Иногда по пять-шесть штук, иногда одно-два. Солнце разогревало их крыши, водители держали все двери открытыми, а сами стояли рядом, курили, значительно толковали о чем-то своем. Я спрашивала, сколько стоит добраться до аэропорта, прикидывала, не доехать ли на автобусе — что дешевле — или все-таки на машине — что быстрее. Они задумывались, уточняли, откуда отбываем, услышав «отсюда», задумывались снова и только потом выдавали ответ — каждый раз новый.
Наконец я решилась, договорилась с одним из них, взяла телефон.
В день перед отъездом я предупредила старуху — это оказалась та из них, что была всех моложе и не всегда ходила в черном — что, может, заночую в другом месте, вернусь только утром, перед самым отъездом. Думала, что она спросит, куда это я отправилась, но она только пожевала губами, кивнула.
Уедешь завтра? — спросил он.
Да, — сказала я, — но сегодня останусь на весь день и на ночь, но проспать боюсь, билет на самолет непросто поменять, ты уж меня разбуди.
Пойдем на виноградник, сказал он. И мы пошли вдоль берега, а потом вверх, в горы, по тропе, пока не пришли.
Ты ешь, сказал он, а я буду собирать. Но не отходи далеко.
Он заполнил два пакета, когда вдруг остановился.
Теперь бежим! И мы помчались назад, на тропу, а сзади слышался какой-то шум, возмущенный крик.
Было смешно и страшно, ноги скользили по мелкой каменистой осыпи на тропинках, я боялась упасть, но продолжала бег, а он легко бежал рядом с двумя большими пакетами в руках. Когда отдышались, я сказала, что не знала, что виноградник охраняется.
А я знал, сказал он, ну и что.
Другие жители дикой бухты ходили в поселок или закупались у торговцев, но он был не таков, привозил с собой только крупу и подсолнечное масло, а все остальное брал на месте, считая окрестные виноградники частью своих охотничьих угодий, а охранников не более чем досадной помехой.
Мы спустились к морю и оба купались, плавали и резвились, а когда вышли, тут же занялись любовью — мы ушли далеко, и вокруг не было ни души. Потом ели виноград, соленый от того, что вымыли его в морской воде. Сонные осы ползали по ягодам и не хотели улетать. Солнце горело и отражалось в волнах, но я не боялась его — к этому времени я сгорела уже два раза и теперь была покрыта ровным загаром.
Назад пришли только к вечеру.
Впервые я легла спать с ним рядом. У него не было спального мешка, зато имелось теплое одеяло, которое он заботливо подоткнул с боков, и это не было лишним, потому что к ночи поднялся шумный ветер, упорно трепавший матерчатые стены нашего жилища, море мерно и громко билось вокруг нас, словно мы были на острове.
Я думала, что не смогу уснуть, но проснулась от того, что он гладит меня по голове: пора. Я уже вынул сети, у нас на завтрак будет рыба. И еще осталось немного винограда.
Была ранняя рань, еще не вставало солнце, хотя небо уже просветлело. Звезды на нем выглядели неуместными, но все еще были ясно различимы.
Море лежало совершенно неподвижно, будто и не оно шумело всю ночь.
Гладкая голубая вода без единой волны тихо переливалась внутри самой себя, а песок казался розовым и словно сделанным из какой-то инопланетной материи.
Не уверена, что хочу купаться.
Будешь жалеть, сказал он.
Но я еще не проснулась, да и прохладно.
Когда я не хочу в воду, я сажусь и жду, когда море меня позовет, сказал он.
Мы сели поодаль друг от друга.
Я сидела и смотрела на дальний наливающийся сиянием горизонт, пока мне не захотелось подняться на ноги. А когда встала, то пошла к кромке все сильнее розовеющей воды и вошла в нее. Дальше ничего не оставалось, как плыть.
Когда я вернулась на берег, солнце уже взошло.
Рыба была вкусной, как обычно.
И все было, как обычно.
Но было утро, а не вечер, и когда мы дошли до валуна, он сказал: я тебя научу, как надо обняться.
Разве я не умею?
Нет, по-настоящему, сказал он.
Мы обнимемся, а потом ты пойдешь, и мы не будем оборачиваться.
Люди обнимаются неправильно. Обычно один кладет обе руки сверху, а другому ничего не остается, как обхватить второго снизу, и ничего путного из этого не выходит. Кроме того, люди боятся прижиматься, но мы с тобой сделаем по-другому.
Сделай так — и он поднял мою правую руку вверх, а левую опустил вниз, — и сам сделал так же. Потом мы обхватили друг друга руками накрест, он крепко прижал меня и сказал: теперь вдохни. Мы оба вдохнули, не выпуская друг друга из рук, и наше объятье стало еще крепче. Мы задержали дыханье, сколько могли, а потом выдохнули, и поменяли руки, и все повторили.
После третьего объятья он сказал мне: теперь иди.
И, как обычно, мы пошли каждый в свой мир.
Я шла и думала, как хорошо, когда не нужно ни объяснений, ни прощаний, когда мы принадлежим мирам настолько разным, что незачем думать о том, какой могла бы быть наша совместная жизнь — потому что она попросту невозможна. С этой мыслью, о легкости и простоте моей короткой связи с малознакомым мужчиной, я пришла в поселок, прошла мимо старухи, взяла собранные заранее сумки и села в такси.
Мы ехали, играло радио, я смотрела в окно и беззвучно плакала, плакала до самого аэропорта. Мне хотелось развернуть такси, крикнуть, я передумала, едем назад, бросить сумки прямо на площади и бежать бегом в дикую бухту, в его объятья, и я знала, что он будет там, и будет ждать, и будет рад.
Мне хотелось вернуться с такой силой, с какой можно хотеть, только твердо зная, что ничего этого не будет.
