3 июля в формате Zoom-конференции состоялась шестьдесят третья серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Юлия Шокол и Александр Фральцов, разбирали — Ольга Девш, Александр Марков, Надя Делаланд, Валерия Исмиева, Евгения Риц, Мария Мельникова и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Людмила Вязмитинова. Репортаж Ольги Василевской о мероприятии и обсуждение Александра Фральцова читайте в предыдущем номере «Формаслова». Представляем стихи Юлии Шокол и рецензии Нади Делаланд, Валерии Исмиевой, Марии Мельниковой, Ольги Девш и Евгении Риц о них.
Борис Кутенков
Рецензия 1. Надя Делаланд о подборке стихотворений Юлии Шокол
Очень люблю Юлины стихи, с неизменным удовольствием читаю их в ленте фейсбука. На мой взгляд, она очень интересный поэт, с огромным потенциалом. Эта подборка мне показалась не самой удачной, но очень понравилось финальное стихотворение. Приведу его целиком.
неприкаиново племя
С.Ш.
ползущий муравей… авей… авей
не авель —
эхо долгое в пустотах
разьятых стрекозиных тел
в момент полёта
где звероболь растёт во все края —
ещё не быль
но желтыми глазами
уже следит за мной из забытья
как смерть сквозная
похожая на дырочку в боку
у дудочки — и вот уже сочится:
не музыки азы —
изъяны языка
и аз воздам
и прочие частицы
и лес непререкаемый растёт
как неприкаиново племя
ты будешь этот-тот-не-тот-не-tot!
но если посмотреть наоборот
сквозь стрекозиное фасеточное пламя
жизнь состоит из света и пустот
недосягаемых
Стихотворение — очень звуковое, и язык, включаясь в этот чисто поэтический регистр смыслопорождения, работает на стороне текста, помогает ему срастись даже там, где смыслы проседают (почему муравей и Авель, точнее — не Авель? Нет никакой причины их связать или противопоставить, кроме созвучия, семантика не подтягивается (возможно, из-за того, что за Авелем закреплен слишком серьёзный шлейф ассоциаций), но в этом тексте мы легко закрываем на это глаза). А вот начало: «Муравей… авей… авей…» — прекрасно и многоосмысленно в своей асемантической глубине. И дальше:
эхо долгое в пустотах
разьятых стрекозиных тел
в момент полёта
Это оживающий, распадающийся на глазах, витраж в храме природы. По звуку тоже великолепно — акустика с затухающим «ха».
Зверобой, сделавшийся звероболью, но продолжающий повсюду расти, подхватывая распад стрекозиных тел (тоже боль). Желтоглазая сквозная смерть цветов зверобоя, бросающаяся в глаза, яркая, поэтому следящая, а ниже по тексту возникает tot (нем. «мёртвый»), вырастающий из омофона «тот». А в конце стихотворения мы уже видим не стрекозу, а — из стрекозы, сквозь её глаза, пользуемся её фасеточным зрением и понимаем устройство мира:
но если посмотреть наоборот
сквозь стрекозиное фасеточное пламя
жизнь состоит из света и пустот
недосягаемых
Замечательна угасающая рифма к слову «пламя», тоже уходящая в эхо, «недосягаемых», остающаяся после стихотворения, когда оно уже улетело.
Хочу отметить телесность в поэзии Юлии Шокол. Телесности много, она вне пола и вне тела, заявлена через его отрицание и отсутствие. Например:
есть присутствие в темноте
тем и тело живёт во мне
что как будто его и нет
по ту сторону
сто-
нет
Или вот неразличение и соединение пола:
«мёртвый или живой
мужем или женой
кружится надо мной»
«и ужас переходит мне лицо
становится не матерью-отцом
но теменью стучится в темя»
Вообще, Юлия Шокол владеет различными приёмами создания выразительности и довольно активно их использует. В первом же стихотворении мы видим обыгрывание омонимов («так засыпают в сон/так засыпает слой/медленный земляной»), смещение ударений («свет ли бежит лица/кажется кружится/голос внутри скворца»), звуковые повторы, становящиеся основой связи слов («лежать лететь/летою литься/ всласть»), нахождения новых сочетаний для слов из фразеологизма («поедом голодна», ср. есть поедом) и т.д. И это, с одной стороны, выводит её поэзию из общего ряда, позволяет заметить, но, с другой стороны, на мой взгляд, делает стихотворение немного перегруженным, утяжеляет его, закрепощает, лишает воздуха. Такая плотность текста, бесспорно, наследование цветаевской традиции. Как и эмоциональный накал.
мёртвый или живой
мужем или женой
кружится надо мной
так засыпают в сон
так засыпает слой
медленный земляной
свет ли бежит лица
кажется кружится
голос внутри скворца
выпой меня со дна
вымой как смерть одна
может когда она
поедом голодна
буду лежать лететь
летою литься всласть
потому что внутри творца
в горле у скворца
старая песня кончилась
чик-чирик-чиркнулась
Название подборки «мёртвый или живой» и первая строка её первого текста заставляют вспомнить гениальное, на мой вкус, стихотворение Бродского из цикла «Натюрморт», на фоне которого всё блекнет:
Мать говорит Христу:
— Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?
Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
ты мой сын или Бог?
То есть, мёртв или жив?
Он говорит в ответ:
— Мёртвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.
В целом, могу повторить, что считаю Юлию очень талантливой, но конкретно в этой подборке мне мешали заёмные образы и слова, избыточная звукопись — навязчивая, кажущаяся автоматической, не создающая текст, и нечувствительность к возникающим незапланированным вторым смыслам, иногда приводящая к комическому эффекту:
постою с тобой рядом:
к жизни передом
в смерти — садом
Выходит комично, потому что строка «к жизни передом» требует дальше «задом», а не «садом», а зад человека — это вовсе не то же самое, что зад избушки.
В любом случае, я жду от Юлии много и неизменно хорошо отношусь к её стихам.
Рецензия 2. Валерия Исмиева о подборке стихотворений Юлии Шокол
О подборке Юлии хочется сказать: «лёгкое дыхание». И не в смысле лёгкости или легкомыслия восприятия жизни. Перед нами поэзия как овеществление воздуха, окрашенного обертонами дыхания, не случайно в двух стихотворениях из короткой подборки появляется образ дудочки («мыслящего тростника» — «что тебе камышинка» и «смерть сквозная, / похожая на дырочку в боку / у дудочки»), а неявные аллюзии есть и в первом стихотворении («в горле у скворца»), и во втором («и горе в горле голготит Гоморрой»).
Воздух — стихия самая вездесущая, стремительная, преображающая, поэтому жизнь и смерть, далёкое и близкое, своё и не-своё в ней соседствуют и мерцают друг в друге и становятся частью подвижного внутреннего мира, не знающего границ телесности или гравитации, обращающих их, как изгиб ленты Мёбиуса или рисунок Эшера, в новое измерение и качество: «тем и тело живёт во мне / что как будто его и нет» (тут ещё замечательная неточная рифма, вообще об игре с рифмами, рифмоидами, омофонами в стихах Юлии мог бы быть отдельный разговор — благодаря им контур изображения проявляется как бы мерцая и на глазах уходит в расфокус).
Мерцание, просвечивание друг сквозь друга вещей — от самых простых, доступных прикосновению, до самых серьёзных, онтологических — проявляются завораживающе. В такой почти пуантильной красоте письма, во взаимопревращениях форм и созвучий («поплывёт по воде лебединое liebedich — / это стих камыш…», «свет ли бежит лица/ кажется кружится/ голос внутри скворца», «чем сегодня наполнен всклянь/ человек-стакан?» и т.д.) можно увидеть сказочность как сказанное волшебство, но совсем не визуальную конкретику какого-либо книжного «первоисточника». В связи с этим для меня снимается возникающее поначалу замечание о том, что-де у этого поэта не может быть ещё в силу возраста осмысленного опыта смерти, поминаемой не раз в представленных на «Полёт» стихах: есть иное — причастность через поэтическое дыхание, которое соединяет всё, о чём знали ещё авторы «Упанишад» и «Ригведы», постижение проходимости границы между жизнью и смертью. Такие постижения случаются, как лучи, пронизывающие толщу атмосферы и попадающие на радужку глаза, прежде философских осмыслений.
На мой взгляд, сонастроенность с вневременным дарит автору счастливую свободу, подкреплённую хорошим культурологическим багажом. Но «багаж» — слишком тяжеловесное слово в данном контексте. Для меня уместнее ассоциации с лучистостью вещей Тракля и свечениями пространства стихов Элиота, с веществом поэзии Парщикова, растворяющей оболочку за оболочкой кажимую неодолимость удалённости тел и понятий, с нежной радостью от непостижимой светоносной силы бедных вещей Василия Бородина. Состояние тихого внутреннего свечения в лучших стихах и строчках Юлии Шокол иррадиирует за пределы слов, сообщая радость и мгновенного постижения, и прикосновения к вневременному:
…жизнь состоит из света и пустот
недосягаемых
Рецензия 3. Мария Мельникова о подборке стихотворений Юлии Шокол
Стихи Юлии Шокол демонстрируют очень интересный пример соединения двух литературных материй — современной и традиционной. Взаимодействие этих материй носит не исследовательский характер, не стилистически-декоративный и не реконструкторский — а интуитивный. Автор не берет на себя роль этнографа, дизайнера или писателя-фантаста, «выписывающего мир». Он просто принимает законы архаичного художественного высказывания и живёт по ним — прилежно, однако не скатываясь в эскапизм и не отрываясь от времени, в котором родился.
Произведения Шокол — это одновременно философская лирика ХХI века и обрядовые тексты, заговоры. Их не получится отнести ни к какой определённой культуре, они — часть авторской мифологии, таинственной и скупой на детали. Но в сущности их сомневаться не приходится. Это тексты магического назначения, располагающие всем фонетическим инструментарием для погружения слушателя и исполнителя в транс и имеющие целью наладить контакт с высшими сущностями и силами — смертью, бедой, болью, речью. И с их посланниками — скворцом, бабочкой, камышом. Лирический герой Шокол живёт в несомненно прекрасном, но печальном и жестоком мире — и твёрдо намерен не потеряться в нём. Пусть он не персонаж героического эпоса, а член «неприкаинова племени», он умеет и стерпеть страдание, когда нужно, и отыскать в хаосе смысл, и, как настоящий трикстер, повернуться «к жизни передом / в смерти — садом». Рождённые в неприкаиновом племени несчастны, но находчивы.
Словесная игра — кропотливое сплетение созвучий, аллитераций, омонимов, неологизмов — один из главных приёмов Юлии Шокол. Приём этот небезопасен — зайдя в заманчивый лингвистический аттракцион и потеряв бдительность, можно выйти с другой стороны смысла и превратиться в каламбурщика. Но Шокол не играет ради игры, трансформированное слово у неё — и музыкальный инструмент, и вывернутая наизнанку речь шамана (иначе на той стороне бытия тебя не услышат!), и часть сложного семантического орнамента:
ползущий муравей… авей… авей
не авель —
эхо долгое в пустотах
разьятых стрекозиных тел
в момент полёта
где звероболь растёт во все края —
ещё не быль
но желтыми глазами
уже следит за мной из забытья
как смерть сквозная
Художественное пространство Шокол может показаться эфемерным, состоящим из загадок и намёков, однако существование в этом мире — дело весьма серьёзное, и сделан он совсем не из тумана. Неслучайно в духовном путешествии лирического героя изучение анатомии слова и психологии высших сущностей тесно связано с памятованием о собственном физическом теле. Голова, лицо, рот, «развёрстая рана», беспокойные ноги — именно через них познаётся вселенная. Это рождает удивительную инверсию:
есть присутствие в темноте
тем и тело живёт во мне
что как будто его и нет
по ту сторону
сто-
нет
Мы привыкли жить в теле, а не обнаруживать тело внутри себя. Но у Шокол оно словно «повышается в звании», из оболочки превращается в нечто самостоятельное, мистически деятельное.
Песенное звучание и интеллектуальный подход к слову, древняя статичность и гносеологический кошмар неопределённости — внутреннее разнообразие этих стихов очень увлекательно изучать. Шаманам и трикстерам Юлии Шокол хочется пожелать удачи.
Рецензия 4. Евгения Риц о подборке стихотворений Юлии Шокол
Стихи Юлии Шокол полны красоты и мелодической, и образной, и это не красивость, а строгая, чистая высокая красота. Раньше я читала другие её стихи, которые мне тоже очень нравились, и приготовилась писать, что перед нами ещё один поэт, наследующий лианозовцам, но тоже совершенно по-своему. Однако в данной подборке эта линия источилась но незаметности, на место некоторой хулиганской порывистости пришла текучая плавность движений; теперь, может быть, стоило бы подумать скорее о метареалистах, но и их след едва различим. Тех и других роднит выраженное игровое начало, и у Юлии Шокол оно есть, совершенно своё, волшебное, преображающее. Звук языка или безьязычья обретает плоть, буквы осязаемы — и вот они уже не буквы, но и не звуки, — может быть, сполохи? Хотя поэзия Юлии Шокол — это не поэзия вспышек, там всё именно медленно и плавно, всё преображается медленными движениями. Юлия Шокол говорит о длиннотах воздуха — и длинный, плывущий воздух, медленный и повсеместный — это и есть её стихи.
Рецензия 5. Ольга Девш о подборке стихотворений Юлии Шокол
Э. Штайгер считал, что «если слово живёт поэтической жизнью, если оно говорит нам что-то, то оно раскрывает ту или иную потенцию человеческого бытия. Какое может иметь в таком случае значение, была ли эта возможность уже открыта и использована когда-нибудь раньше?» Стихи Юлии Шокол многое теряют, если не обращаться к триаде Erlebtes, Erlerntes, Ererbtes (В. Шерер). Их нельзя воспринимать как стилистические знамения. Потому что это означало бы обесценивание работы со словом, которая у есть Шокол. Нагруженная смыслово, благозвучная аллитерация организует подборку в стройное псевдофольклорное сказание, соединяющее философский эпичный тон, что лёгок будто «лёгких оборванный пух», со сказочной народной поэзией:
если берег — беречь,
то куда заведёт эта речь:
за тридевять земель, чтобы в третьей палате прилечь
не костьми — но дыханием, взглядом…
постою с тобой рядом:
к жизни передом
в смерти — садом.
Казалось бы, отдельно стихотворение «неприкаиново племя» апеллирует к библейскому мифу:
ползущий муравей… авей… авей
не авель —
эхо долгое в пустотах
разьятых стрекозиных тел
в момент полёта
— а в третьей строфе появляется дудочка с дырочкой в боку, и это уже скомпилированный образ. Хотя ахматовского у Шокол больше, чем морицевского. По недавнему остроумному замечанию Виталия Пуханова, тексты с возрастом «ахматятся». Разумеется, он говорил о своих. Но и Юлии Шокол в данной подборке присуща изящная пластика трагичной музы, что «уже следит за мной из забытья / как смерть сквозная». Мне нравится, что есть дистанция, зазор между поэтом и поэтическим пространством, оно как бы отслоено от автора, но окружает его цельным эластичным коконом. Прослойка условного между-воздуха в стихотворениях обеспечивает устойчивость лирического происходящего, где статика снабжена иллюзией плавного движения, затухания и усиления, затемнения и прояснения:
но если посмотреть наоборот
сквозь стрекозиное фасеточное пламя
жизнь состоит из света и пустот
недосягаемых
У Юлии Шокол энергетика слова часто преумножается сознательно подобранным, уместным звукорядом и полиязыковой игрой:
в безъязычье своём мы язычники
Ы-ы-о-а
что тебе камышинка мышиная наша возня
надо мной — лебеда
в голове – золотой liebedich
и одна тишина на двоих
— что включает ассоциативные механизмы быстрее, чем сложные интертекстуальные переклички и умные аллюзии, которыми в «актуальной» поэзии любят напичкать текст. Эта «подсобная» сила корректно помогает Шокол создавать личную поэтику из ясной, доходчивой истории, приближаться к читателю, ничего не упрощая. Наоборот, инстинктивно выравниваешь спину, чтобы соответствовать подспудно чувствуемым благородными стихам, где есть, к примеру, такие находки, как «и ужас переходит мне лицо» или «и сад уже смеркается в содом / и горе в горле голготит гоморрой».
Стихи Юлии Шокол гармоничны. В них многое о смерти. Но осветлённое, итожащее на подъёме, даже если дорога вниз:
но бабочка
и мы с тобой узором
в грядущее бессмертие сойдём.
Редкое качество. Необходимое условие поэзии для тех, кому важно знать о жизни больше обычного.
Подборка стихотворений Юлии Шокол,
представленных к обсуждению:
Юлия Шокол родилась в 1997 году, выросла в Украине, живёт в Австрии — Вене. По первому образованию — филолог, сейчас учится на журналиста. Владеет английским, немецким и испанским языками. Публикуется в поэтических альманахах и на литературных интернет-порталах, таких как «Южное сияние», «Эмигрантская Лира», «Зарубежные задворки», «Берлин.Берега», «Интерпоэзия» и прочих. Неоднократно становилась лауреатом литературных конкурсов и фестивалей. В данный момент является редактором отдела «Обзор литературных журналов» в журнале «Эмигрантская Лира». Автор книги стихов «Зверотравы» (Ставролит, 2021).
***
мёртвый или живой
мужем или женой
кружится надо мной
так засыпают в сон
так засыпает слой
медленный земляной
свет ли бежит лица
кажется кружится
голос внутри скворца
выпой меня со дна
вымой как смерть одна
может когда она
поедом голодна
буду лежать лететь
летою литься всласть
потому что внутри творца
в горле у скворца
старая песня кончилась
чик-чирик-чиркнулась
***
и ужас переходит мне лицо
становится не матерью-отцом
но теменью стучится в темя
и отнимает тело
пускай оно во мне не отболело
а только плакало и пело так
что злак проросший был похож на знак
не воклицательный
но крест нательный
в котельной тел
в страдании предельном
но выглянешь и кажется – живое
и бабушка как бабочка улова
летит летит касается виска
так смерть моя наверно высока
и сад уже смеркается в содом
и горе в горле голготит гоморрой
но бабочка
и мы с тобой узором
в грядущее бессмертие сойдём
***
умер по-человечески
а потом по-звериному
и лишь затем по-птичьему
пролетел над долинами
словно шар неделимый
говорил о любимых
ничего не слыхать
это музыка глинки
словно нежная глина
запечатывала уста
Liebedich
Садок вишневий коло хати,
Хрущі над вишнями гудуть
Тарас Шевченко
над тобою
живая речь
неживая річ
я склоняюсь склоняя чтобы тебя постичь
поплывёт по воде лебединое liebedich —
это стих камыш
превратившись в стих
где вишнёвый де Сад
и хрущі над Шевченко кружат
и захочешь назад
/ну пожалуйста ну пожа/
но на все запятые уже не хватает ком
и гудит человек — насеком
в безъязычье своём мы язычники
Ы-ы-о-а
что тебе камышинка мышиная наша возня
надо мной — лебеда
в голове — золотой liebedich
и одна тишина на двоих
***
есть присутствие в темноте
тем и тело живёт во мне
что как будто его и нет
по ту сторону
сто-
нет
чем сегодня наполнен всклянь
человек-стакан?
опустошен бедой-лебедой
ненасытной её головой
но пока существую — не я —
но разверстая рана моя
лёгок легких оборванный пух
раз — горит
два — потух
***
так ложились мы спать:
головою прямёхонько в ад,
в стылый воздух его, голубые длинноты.
если бог — это бег,
то мне ноги свои не догнать
не отнять у дремоты.
если берег — беречь,
то куда заведёт эта речь:
за тридевять земель, чтобы в третьей палате прилечь
не костьми — но дыханием, взглядом…
постою с тобой рядом:
к жизни передом
в смерти — садом
неприкаиново племя
С.Ш.
ползущий муравей… авей… авей
не авель —
эхо долгое в пустотах
разьятых стрекозиных тел
в момент полёта
где звероболь растёт во все края —
ещё не быль
но желтыми глазами
уже следит за мной из забытья
как смерть сквозная
похожая на дырочку в боку
у дудочки — и вот уже сочится:
не музыки азы —
изъяны языка
и аз воздам
и прочие частицы
и лес непререкаемый растёт
как неприкаиново племя
ты будешь этот-тот-не-тот-не-tot!
но если посмотреть наоборот
сквозь стрекозиное фасеточное пламя
жизнь состоит из света и пустот
недосягаемых
