Летние стихи Дмитрия Веденяпина, написанные, как правило, в эстонской деревне Кясму, — всегда праздник. Сначала следишь за ними в Фейсбуке, радуясь каждому новому тексту, затем осенью обязательно где-нибудь случается посмотреть на них вместе, заметить межтекстовые рифмы и взаимосвязи. Рада, что в этом году представить шесть летних стихотворений выпало мне.
В этой подборке есть всё, за что мы, читатели, любим стихи Дмитрия Веденяпина: ясность, точность, «то чувство, когда каждая строка могла бы быть моностихом, но вместе они больше, чем сумма самих себя» (давно пора придумать для него отдельное слово). Но есть и кое-что не новое, но скорее усилившееся: интонация разговора, как будто ты сидишь с автором на летней веранде, а он что-то такое тебе рассказывает. При этом цитаты в его речи не требуют сносок, а иностранные слова перевода, потому что подразумевается, что вам обоим и так всё ясно. Я чувствую в этом доверие к читателю и какую-то особенную интимность, словно мы с автором вступаем в тихий сговор — и именно от этого «слова волнуются, дрожат».
Но главное, в этом разговоре, не претендующем на судьбоносность и величие, впроброс вдруг произносится самое важное — прямо как в пьесах Чехова, вокруг которых выстроено одно из стихотворений. Читая эти стихи, пытаешься уловить момент, когда шутка, бонмо оборачивается тем самым важным, но всякий раз этот момент ускользает. Мне эта игра нравится, нравится в ней проигрывать и возвращаться вновь — присоединяйтесь, прямо сейчас у вас есть шесть новых попыток.
Евгения Ульянкина
Дмитрий Юрьевич Веденяпин — поэт, эссеист, переводчик поэзии и прозы. Окончил Московский государственный педагогический институт иностранных языков. Автор восьми поэтических книг, переводов прозы и стихов с английского, французского, немецкого языков. Стипендиат Фонда Иосифа Бродского (2011). Лауреат премии «Московский счёт» (2010, за книгу «Между шкафом и небом»). В 2019 году стал первым лауреатом премии «Поэзия» (вместе с Екатериной Симоновой).
Дмитрий Веденяпин // Шесть стихотворений этого лета
***
В просторной комнате из слов
На удивленье мало слов,
А те, что есть, стоят, как дети
На танцах to the end of love,
Нет, это взрослые дела:
Кто там в малиновом берете
С послом испанским бла-бла-бла?
Faux pas, фиаско и потери,
Успех, которому не рад —
Не то, что световой квадрат
Окна на фоне белой двери.
Кино (в ролях Главкон, Сократ),
Экран, естественно, в пещере.
Слова волнуются, дрожат.
***
На волнах покачивались чайка, дядя Ваня и три сестры.
Пожилая актриса (помню-помню, у Чехова не пожилая),
Полулежа в шезлонге — а что ж ей быть вне игры? —
Ела вишни, понятно что представляя.
Раньше, до Чехова, люди тоже купались, завтракали, смотрели в окно,
Разочаровывались то в этом, то в том, скучали,
В общем, жили примерно, как мы (плюс-минус), но —
От борта в середину — ещё не знали,
То есть, может, знали, но как бы не до конца,
Что пока они передают соль, потягивают — скажем для рифмы — «Асти»,
Складываются их судьбы, разбиваются их сердца,
Слагается (странное слово, да?) их счастье.
Аз буки веди…
Почему — если счастье, то только какие-то крохи,
Что же это творится?
Где тревожность родных, их охранные ахи и охи,
Их защитные лица?
Аз, освоив все буки, споткнулся на твёрдости слова
И с наказом постичь мирозданье пока не выходит.
Что такое судьба? Wednеsday’s child’s a child of woe,
Но победа возможна, как этот проснувшийся город.
Вот машина проехала, что-то мигнуло-сверкнуло,
Вот из ветхой хрущевки старик со своею старухой
Вышли в утренней дымке, и птица над ними плеснула
И в глубокое небо ушла, как бы в синее море.
***
Разве я виноват, что родился и вырос в Москве —
Тот ещё оборот (я про это «родился и вырос»).
Так бы мог излагать завотделом в закрытом КБ,
Наш сосед-фронтовик Михаил Александрович Пинус.
И при чем тут «совдепия», «плач по совку», чуть ли не
Ностальгия по Брежневу, кстати… Нет, все-таки лучше
Воздержусь. Просто вспомнил, как Штейнберг рассказывал мне
О полковнике Брежневе, бросившем вдруг а-ля Тютчев
Вызов дисциплинарным условностям и
Удалённом за это на Малую землю с угрозой
Легендарной карьере… «Приятный был малый Л. И., –
Так говаривал Штейнберг — но (тут он вздыхал) не Спиноза».
Эх, вздыхаю и я, непонятен суровый приказ,
Где свои, где чужие, где тыл, а где линия фронта.
И все дальше и дальше, дымясь, уплывает от глаз,
Как в балладе Егора Исаева, край горизонта.
Двор на улице Правды
Почему-то там никогда никого не было,
ни единого человека.
Только маленькая облупившаяся статуя дискобола,
Каменные скамейки и гигантские, выше домов, тополя.
Наверное, когда-то тут играла радиола
И пары танцевали, пыля,
Но в конце шестидесятых только мрела пустота,
Чернел асфальт и синела ледяная,
Вот именно что,
твердь,
С которой на меня, не мигая —
Я старался не поднимать глаз, но чувствовал —
Смотрела смерть.
А я смотрел на свои детские ноги
И думал, что лет семьдесят, а то и все девяносто
У меня ещё есть,
А это много, утешался я, очень много.
***
У Набокова, помните, папа его alter ego
Смог однажды войти в эту «каждый охотник желает»
И стоял там в сиянье-сверканье какое-то время,
Бесконечное в сущности — этого ведь не бывает.
Не хочу оскорбить чувств афействующих, но смешно же
На вопрос про кого-то, он верует или не очень,
Пробасила Ахматова: «Ну разумеется, он же
Умный», а тут и Чуковская… Впрочем,
Эти «верю-не верю», должно быть, совсем ерунда,
Ух и ах, ах и ух на простой тенишевской качели
Для того, кто стоит в разноцветном своём никогда
То ли сам по себе, то ли нет, наяву ли, во сне ли.
