Строки Николая Васильева уходят корнями в культурологию, философию, теологию — и, как пишет Наталия Черных в предисловии к его книге, часто ускользают от понимания: «строка попала острием в облако, и её земное значение уже неизвестно». Почти наверняка возможен (разумеется, при желании автора) развёрнутый автокомментарий в адрес этой восхитительной темноты, которая оборачивается на каком-то пределе дивной ясностью. Однако необходимы ли стихам подобные пояснения — или стоит скорее поверить в поэзию, воспринимать её вне рацио? Энергии, перетряхивающей эти строки «внеземными» кульбитами, здесь с избытком — что позволяет верить и в стойкость самого автора. Любовь у Васильева трагична, безыллюзорна, сопряжена с выходом из «человеческого, слишком человеческого»; поэтика ассоциаций предоставляет щедрые возможности для того, чтобы убрать очевидное в подтекст, для семантической многоплановости. Однако за всем стоит свет — тот самый, рождённый подлинной поэзией с её метафизикой бытия; далёкий от бытовой эмоции — и поднимающий на звёздную высоту даже то, что может по невнимательности показаться депрессивным или апокалиптичным. Возможно, как говорит сам автор, «чистилищный» свет.
Борис Кутенков
Николай Васильев родился в 1987 году в городе Череповце. Окончил Литературный институт в 2010-ом. Жил в Санкт-Петербурге, Москве, Череповце. Работает журналистом. Стипендиат Форума молодых писателей в Липках 2014 года. Автор книг стихов «Выматывание бессмертной души», вышедшей в московском издательстве «Стеклограф» в 2017 году, и «Нефть звенит ключами» (2020, там же). Публиковался в журналах Homo Legens, «Нева», «Иные берега», «Литературная учеба», «Зарубежные задворки», в сборнике «Новые писатели» по итогам Форума молодых писателей 2014 года, в интернет-изданиях «Лиterraтура», «Полутона», «Сетевая словесность», «Прочтение».
Николай Васильев // Допрошающий свет
***
перевзорвано всё как адам не хотел
но впустил и летит на весах
узнаваемое как лицо среди тел
как родное лицо в небесах
на фундамент осколков с разбивших колен
на холодное встану лицо
приживалка всему здравствуй мама ирэн
океана заморского соль
тяжело примгновения жизни не знать
и не чуть существую ли я
и в конце кровь абсурда агония сна
или ад или рай
только облаку в небе вольно загорать
всю родню схоронив и любовь
без руки и ноги без руля и двора
в молодой седине голубой
***
за стеклом у столицы кружится контуженный снег
о любви и воде раскрывается рот темноты
и «сейчас», будто рана со швом, совпадает с «навек» —
или череп с лицом, или вечное счастье с простым
или вечное горе с фантомным, обратно даря
отсеченное третье крыло — я ведь чую, что не
человек, если где-то не плачет в подушку петля
пилотажа лица, над бездонной землей, обо мне
но контуженный держится снег, без гвоздя и крыла,
на гудящем весу криулями, винтами ведом —
что-то помнит пилот и кружит над землей, как земля
без посадки и дна —
над своей несмиримой звездой
***
…его и скрестнулся, мерцающ и тал,
с извечным изменчивый ток —
не в смысле, того, кого ты не стал
из проруби, из-под ментов —
а больше — того, кто с ним был и пропал,
а больше не видел никто
весна доконает осенний надлом,
и сломано всё целиком —
на стрёмную улицу выйди в бездом,
иди проповедуй с захлопнутым ртом
и сам себя жаль за двоих языком
пиликает рамка на совесть и страх,
и ветер дубинкой свистит,
и он каноничен, как площадь и флаг ,
на площадь раскинутый стыд,
что есть тебе власть, кроме там, в синеве —
и здесь каноничнейший стыд,
что слепит тебя допрошающий свет,
раз ты — это кто-то не ты,
а кто за тебя на кресте отмотал
и автор похищенных строк —
его и буровит зубовная сталь,
ржавея, берёт на зубок,
покуда тебя, беззащитен и ал,
корнями сосёт цветок
***
я засыпаю с мыслью о тебе
я должен быть подъём, прилив, набег
я просыпаюсь, одевая сваи
прибрежные в пучину, и вперёд —
слегка немыслим следующий год,
но так теперь о будущем бывает
июль наш море северное есть
ближайших крыш не сохнет волнорез
и взгляд всплывает, как утопший опыт:
взлетевшей птицы чуешь прежний прах
и перед прахом этим, на кострах,
из школьного учебника кого-то:
за гаражами безымянна вонь
по деревам взбирается огонь
в зелёные осенние тетради
никто в глаза тут неба не видал,
но чистый крик, полнейший алингвал
над нами, и ни слова о пощаде
***
люди спят в нерабочем приделе, безуютный весьма приют,
и кого-то на самом деле голоса говорят, поют
(он чужими скажет губами, на предельный попав вокзал:
помоги мне, Господня мама — видишь, подвиг меня объял)
где-то между молчаньем и криком, на окраине центра речь
незнакомое солнце в зените, ровно между «сберечь» и «сжечь»
на качелях кружит девчонка — что случилось, ногами ввысь —
это где он, окликнувший сердце — не поймёшь, но остановись
на разлуку души и тела — «как же я без тебя теперь»
глина в горле, вода в стакане превращается в водку, пей
и ладонь накрывает крышей, как фундамент открытый, рот
и по улице губ сомкнутых допотопный трамвай ползёт
содрогнувшийся жгучий воздух над свечой, как простор, нагой
из разлуки души и тела, яко ветер или огонь,
вырывается твердь на карте, в изначальном её углу,
где снимают Адам и Ева этот ржавый пожар вокруг
***
от постели к окну не имущим тропы
между рам светофором ясны
отношения съёмной твоей скорлупы
с чуждым суперпространством страны
луже неба ночного не принадлежит
палый блеск термоядерных крох
превышая здесь всё в раздвижные разы
не заметив рассудка стекло
но достаточны тьмы и воды берега
и дезориентации свод
чтобы траченой щепке свой путь прилагать
к родословной мутации звёзд
чтобы вещи срывала с проектных петель
возгоняя с висячего дна
по вселенной отсутствия лёгких путей
благодатного тяга огня
***
1. исполнилась скорби душа моя став цикутой
неблагородной согнанной с борщевика
и жить ни минуты такой не хочу паскудной
последней будто века
нейтронные звёзды над верой
в порту над впадающей речкой огни гремят
и странная просьба луны налитой и целой
зияет за кранами дособери меня
2. там запах осени и немощь производств
улитки на мели и яблони стучатся
устала кошка в лопухах и не живёт
обиженная этим безучастно
дорога как лицо всегда вперёд
как длинный дом товарища пропавший
растительная память у берёз
но на ветру священствуют узнавши
лишь кости детские за сайдингом травы
и форточка открытая чужими
высвобождает мощь того чему увы
уже нет имени но есть моё лишь имя
3. и с кровавым упрямством лист в глубине ночей
пролетит под дождём секущим над братской кашей
малый словно гордыня родина свет очей
переполненный только древом своим отпавшим
жёлтый словно блондинка с раненой головой
прободав глухомань её сердца как ярость почты
по кругам горнолыжным сходит расходным львом
на охоте ветра в смирение высшей почвы
***
начальник почты забухал, на горчева похож,
а что ему, он хамства часть не худшая, увы,
непредсказуемый баланс, вылазящий из кож,
к отмщенью шкурному скулёж из венок голубых
не напечатают опять их путаных следов,
толпятся тучи на жаре, сливают времена,
давленье скачет на коне, о, загнанный ездок,
и шашкой дымовой с трудом проехало меня
нашла дурная полоса на трепетный мотор
и оторвался дым с рукой, похмельная лоза,
кто я такой, он плоть содрал у обезьяны вор,
одеты в смерть твои глаза, хорошие глаза
***
и трава между шпал подставляется поезду люту —
я там есть, куда прут нефтяные могилы уюту,
нефтяные утробы ознобо-зелёному утру —
вдоль канала несущие тополь объятья раскроет,
пальцы воздуха тронет запёкшейся свежей корою
и растенье, гонимое вверх, сознаёт наводненье,
в человеческой пене, в торжественной яростной пене
так восходит вода на помойные эти ступени,
отмывая, и кроет их плотью — мой ангел, ори, мы под кайфом —
улыбка восходит в глазницы мои
и обоссанный лифт открывается в чистое лето,
жжёной печени куст полон неопалимого цвета, и снимают кевлара пиджа
к скалы чёрные те и снимают кевлар наготы скалы чёрные те
самый лучший отец у меня, самый лучший отец
