Анна Арканина. Раздать снежинкам имена. — М.: Издательство РСП, 2020. — 184 с.
Каждый поэт по рождению крылат. Эта банальная истина, известная каждому, воспринимается иначе, когда осознаешь, что каждый крылат по-своему. Потому что не собственно вдохновение делает нас счастливыми и побуждает творить, а преображенные благодаря ему вещи окружающего мира, и значит, источников счастья бесконечно много.
Крылатость Анны Арканиной символически может быть выражена в образе птицы или бабочки. Это ключевые образы книги стихов, которую на первый взгляд воспринимаешь только как сборник любовной лирики. Но не все в ней так просто. Не все здесь только о любви в ее традиционном понимании. Книга включает три раздела: «Горчичный свет», «Березовые сны» и «Стихи по картинам». Все они объединяются особым лирическим настроением, классической (с точки зрения формы) подачей материала и тонким психологизмом, стремлением автора выразить себя и свои ощущения в каждой строчке, даже в каждом слове.
Первый раздел — это традиционное раскрытие любовной темы, в которой Анна Арканина, тем не менее, проявляет себя как поэт, у которого есть свой голос, достаточно яркий и хорошо узнаваемый. То, о чем она пишет, — не просто чувство: это любовная мифология, даже религия, а значит, каждый стих — предельное откровение с читателем, иногда даже бессознательное, поскольку лирическая героиня всецело поглощена тем, что с ней происходит. И здесь у каждого из нас, казалось бы, есть выбор: либо остаться на пороге ее мира и понаблюдать за всем со стороны, либо стать его частью, раствориться в словах и строках. Но по сути выбора нет: с первых страниц книги мы подчиняемся ритму и пульсу тех состояний, которые овладевают лирической героиней.
Эти состояния не совсем обычны, и образ бабочки, нередко встречающийся в стихах Арканиной, амбивалентен: он объединяет божественное, возвышенное, и земное, это синтез чистоты и чувственности. Поэтому у читателя сразу рождается двойной ряд ассоциаций: с одной стороны, бабочка — душа, с другой стороны, «эротические» бабочки, порхающие в животе влюбленных, — метафора сильного физического влечения.
Посиди со мной у печки. Дома тихо, как в раю.
Ветер просится на ручки к молодому январю.
Я сбылась уже — потрогай. Нежность вскрылась и течет.
Это радость. Это нега. Губы. Бабочки. Живот
Отдельными импрессионистскими штрихами, яркими деталями при отсутствии избыточных логико-ассоциативных связок создается образ всепоглощающей, растворяющей личность плотской любви, присутствие которой лирическая героиня Арканиной ощущает внутри себя, как ребенка в утробе. И этим ощущениям она по-женски интуитивно доверяет гораздо больше, чем разуму. Это сфера ее самореализации — мир, в котором нет ничего рассудочного, условного, и присутствует лишь текущий момент времени, в котором она счастлива. Это ее Бог и ее религия, вне которой нет ни правды, ни смысла существования. Любовь — единственный путь к обретению счастья, и убежденность автора в непреложности этой истины дает ей право вступать в полемику со всем окружающим, в том числе вести литературный диалог, например, с Анной Ахматовой. Так, ахматовское утверждение «сочинил же какой-то бездельник, что бывает любовь на земле», Арканина решительно опровергает контраргументом: «Это враки пустые, что нет на земле любви, как тогда называется то, что досталось нам»?
Но даже вступая в спор со своей великой предшественницей, Арканина наследует ее традиционное чувство смятения, приходящего вслед за обманутыми ожиданиями. Так же выразительно, точно, детально она описывает чувства женщины, утратившей, пусть даже и временно, веру в возможное счастье:
Уходила сама не своя: ни жива, ни мертва
чемодан собирала, да так и не собрала.
Пара фоток, рубашка и шелковые слова —
ничего тяжелее смеха она не брала,
ехала налегке.
Такая концепция любви существенно влияет на организацию художественного времени и пространства в поэзии Арканиной. Ее лирическая героиня эгоцентрична, поэтому ее восприятие мира определяется только сменой внутренних состояний.
Этой особенностью объясняются амбивалентность, антитетичность присутствующей в книге системы художественных образов. В языковом аспекте подобное мировосприятие выражается с помощью таких приемов, как психологический параллелизм и олицетворение.
В частности, если затрагивать категорию времени, в данном сборнике мы не найдем его четкого деления по сезонному признаку. Есть мир, в котором присутствует любовь, и он ассоциируется с летом, чаще всего с августом, но при этом возможен и антимир, из которого любовь ушла, и чаще всего это зима, либо осень. Здесь-то и реализует себя в полной мере принцип психологического параллелизма. Все, что происходит в природе и окружающем мире, оказывается отражением внутреннего мира самой Арканиной. Лето для нее — время счастья и подлинной жизни. Все остальное становится временем воспоминаний, бесконечным ожиданием утраченной гармонии:
Позови меня, лето, обратно!
На крючок заржавевшей зари
зацепи среди дней перекатных
Позови! Отзовусь — забери.
Эту сопричастность, взаимопроникновение двух миров, человеческого и природного, автор сборника демонстрирует, одухотворяя и наделяя своим голосом, своей душой каждый предмет или объект. Отсюда такое количество олицетворений и развернутых метафор. Так возникает пространство для мифотворчества: Токио, дочь Киото, суетится и «тянет в небо жилы и этажи», сентябрь влюбляется и краснеет, как школьник, дождь присаживается на лавку, а июль превращается в нежного убийцу, который режет героиню «на дольки чего-то лимонного с мятным вкусом».
Художественное пространство в поэтическом сборнике Арканиной очень подвижно и изменчиво. Иногда мир ее лирической героини — это целая вселенная, по ритмам и законам которой живут она и ее избранник. Тут нет никаких запретов и ограничений: даже стены дома — не более чем условно заданная художественная реальность. Но какой бы огромной, необъятной ни казалась эта вселенная на первый взгляд, она все равно одомашнена, одухотворена и приручена главной героиней, а точнее, двумя влюбленными. В этом смысле они создатели, демиурги, поэтому в итоге их случившийся космос вмещает только двоих, а остальное перестает существовать:
Мы одомашнили шум прибоя,
Голые волны и чаячий крик.
Нас на земле было сколько? Двое?
Мир не досчитывался двоих…
Влюбленная героиня Арканиной перестает быть тождественной самой себе: ее жизнь подчиняется каким-то высшим законам, преобразующим физическую оболочку в абстрактную материю — животворящую энергию любви, своего рода пятый элемент, в котором она не боится растворяться всецело, превращаясь в нежность, чувственность, эротическое желание:
жжет в ребрах сгустившийся воздух
минуты зажаты в ладонь
любить это сладко и просто
любить это нежность и боль
подслушаешь берег осока
шумит суматошная ель
любовь это чад и морока
желания виолончель
Но здесь важно правильно выстроить причинно-следственную связь: все эти высшие законы не существуют сами по себе, вне любви — они и есть любовь. Любовь есть причина и следствие всего: она свет, жизнь и единственно возможная форма развития природных объектов, в силу любви обретающих высший, магический смысл. Поэтому между двумя влюбленными может находиться, связывая их в единое целое, «одуванчик» или «подорожник-Бог», который в то же время и «здешних мест обыденный прохожий». Это очень символично: любовь — эфирное вещество, отождествляющее законы человеческого и природного мира.
Что же происходит, когда любовь умирает? Вселенная, как ей и положено в силу астрономических законов, распадается на части, и мир вокруг лирической героини сужается до размеров комнаты или даже дивана, на котором хорошо коротать время долгими осенне-зимними вечерами, вспоминая о прошлом. Здесь уже включается в работу совсем иное ассоциативное поле, в котором из вещей и явлений извлекается их сакральная составляющая: сказка сменяется обыденностью, время замедляет свой ход, и кровать — уже не любовное ложе, а символ болезни, простуды, душевной апатии:
Замело — мело — заштриховало,
наяву пуржило и во сне.
Жизнь моя: подушка — одеяло —
и за занавеской теплый снег —
мается по улицам и скверам,
будто счастье пыжится догнать.
Никогда нас не было, наверно,
если я забыть смогла опять.
Таков мир лирической героини Анны Арканиной, и читатель может задаться вопросом: а что же в нем особенного и чем он отличается от любого другого мира обычного человека, способного любить или утрачивать чувство? А необычного в нем не только то, что это особая космогония любви, глубоко личная духовная «Монголия» автора. Из-за всего этого, казалось бы, глубоко эгоцентричного, субъективного микрокосма нет-нет да и прорезается, выходит наружу голос многовековой культуры. Отсюда аллюзии-отсылы к великим предшественникам: уже упомянутой Ахматовой или Пастернаку.
Какое счастье — пить и плакать,
и проливать чернила страсти.
А феврали у нас — расплата
за тонкий шрамик на запястье.
И вот здесь уже хочется поблагодарить автора за художественную смелость, которая позволяет на свой, женский и поэтический, лад переиначивать выдающиеся строки и при этом не снижать ни эмоциональную, ни художественную планку.
Автора можно поздравить с тем, что ее поэтическая и жизненная история любви состоялась.
Второй раздел книги, в сущности, продолжает заданную тему, но переводит ее в несколько иную плоскость. Здесь эфирное вещество любви, соединяясь с эфирным веществом поэзии, превращает историю героини в глубокую лирическую исповедь человека, наделенного особым даром видеть мир иначе, чем другие. Здесь чувственность и чисто женские мягкость и лиризм, столь очевидные для первого раздела, сдерживаются стремлением определить свою инаковость в мире, свою особую миссию, вне которой и любовь не проявляла бы себя с такой уверенностью и силой. Иными словами, на смену женщине приходит поэт. Его гендерная принадлежность тоже очевидна, но при этом возникает все же другой, качественно новый угол зрения на окружающее:
идти на звук идти на свет
в тугую тень черешен
в такой покой какого нет
такой покой нездешен…
следить по книге бытия
рассветных птиц листая
как выступая за края
уда где свет гудит в полях
бежит строка босая
Здесь происходит преображение «просто женщины» в героиню ахматовского толка, живущую «с черной ласточкой в груди», начинающую свой новый год «с последней свежевыпавшей строки» и раздающую «снежинкам имена».
В этой точке сакрального отсчета уже все состоялось, книга получилась, поэтому третий раздел («Стихи по картинам») кажется несколько избыточным, даже лишним. Он носит скорее прикладной, а не онтологический, репрезентативный характер. Он как будто нехотя плетется за двумя предыдущими разделами, понимая, что оказался лишним в этом мистическом и глубоко продуктивном диалоге двух взаимосвязанных ипостасей лирической героини Анны Арканиной.
Но, как бы там ни было, не остается сомнений в том, что у этой книги будет прекрасное будущее, успех и востребованность у читателя. Понятно, что читателем в первую очередь станет женщина, но разве это что-то меняет в мире слова и чувства, где «есть только свет»?
Есть только свет, и он за все в ответе:
за вздох весны, за бабочку в букете,
за блеск любимых глаз, когда — напротив,
и вишенку бокастую на торте…
Елена Севрюгина
Елена Севрюгина родилась в Туле в 1977 году. Живет и работает в Москве. Кандидат филологических наук, доцент. Автор публикаций в областной и российской периодике, в том числе в журналах Homo Legens, «Знамя», «Дети Ра», «Москва», «Молодая гвардия», «Южное Сияние», «Тропы», «Идель», «Графит», «Гостиная», в электронном журнале «Формаслов», на интернет-порталах «Сетевая Словесность» и Textura.
