Александр Кабанов — поэт подтекста и оттенка, поэт созвучия и метафоры. Образные ряды то напоминают колоннаду античного храма, то вьются, словно блестящие змейки под взглядом заклинателя. Всеохватность и погруженность в современный контекст нисколько не мешают поэзии Кабанова общаться напрямую с вечностью.
Евгения Джен Баранова
Александр Кабанов родился в 1968 году в Херсоне. Автор 12 поэтических книг. Лауреат «Русской премии», премии «Anthologia», премии журнала «Интерпоэзия», Международной Волошинской премии и др. Главный редактор журнала «ШО» (Киев), координатор Международного фестиваля поэзии «Киевские Лавры», один из основателей украинского слэма. Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Континент», «Арион», «Дружба народов», «Интерпоэзия», переводились на украинский, польский, белорусский, английский, немецкий, французский, нидерландский, финский, грузинский, сербский и другие языки. Живет в Киеве.
Александр Кабанов // Прислуга для красоты
***
На дверном глазке серебрится накипь,
только дверь ушла на свиданье в лес,
никогда не плачь, как же мне не плакать,
я бы с этих слёз никогда не слез.
От чего смешно, до того обидно,
ты глядишь на саблю и пьёшь шабли,
снег такой, что больше земли не видно,
потому, что — кончилась, нет земли.
Проводник слепой, позовёшь соседку —
почитать какого-нибудь дюма,
а на ней — шерстяная рубашка в клетку,
понимаешь, и это — тюрьма, тюрьма.
Это дважды входящий в себя дозорный,
где проклятье с видом на оберег —
белый снег, а за белым приходит чёрный,
остаётся красный — последний снег.
***
Я люблю — подальше от греха,
я люблю — поближе вне закона:
тишина укуталась в меха —
в пыльные меха аккордеона.
За окном — рождественский хамсин:
снег пустыни, гиблый снег пустыни,
в лисьих шкурках мёрзнет апельсин,
виноград сбегает по холстине.
То увянет, то растёт тосква,
дозревает ягода-обида:
я люблю, но позади — Москва,
засыпает в поясе шахида.
Впереди — Варшава и Берлин,
варвары, скопцы и доходяги,
и курлычет журавлиный клин
в небесах из рисовой бумаги.
Мы — одни, и мы — запрещены,
смазанные кровью и виною,
все мы вышли — из одной войны,
и уйдём с последнею войною.
***
Цветы – опасны виду моему:
гортензии, нарциссы, карамболи,
и тем страшней, что больше никому –
не могут причинить особой боли.
Как я люблю оранжерейный суд,
когда в цветах не сыщешь прежней силы,
что не они, а это их несут –
безногих и увядших на могилы.
Пускай живут, от влаги окосев,
пускай мечтают о лесах и рощах,
но я с тоской смотрю на львиный зев,
как будто шмель и пьяный дрессировщик.
***
Видишь: на голубом глазу плывут мои облака,
розовые, нагие, перистые, когда :
сын водолаза и дочь погибшего горняка
празднуют свадьбу, в бокалах — земля/вода.
Видишь: шахтерские каски полны моего угля,
в мисках пищат моллюски и прочая лабуда,
что подарить новобрачным — спрашивает земля,
что подарить новобрачным — спрашивает вода.
Вот акваланги, а вот и отбойные молотки,
черные ласты бабушки, дедушкин тормозок ,
вот тамада забыл, что он — без правой руки,
что он — ослеп, но голос его высок.
Первая брачная ночь, девственность на века,
больше детей не будет, не будет детей всегда:
утром проверят простынь, белую, как облака:
а в центре ее — пятно, это земля и вода.
***
Разбавленный, по-гречески, вином –
ночует дождь в бидоне жестяном,
Стравинский, свежескошенный – смеётся,
горят плоты, смердит резиной – плоть,
но, как и прежде, верит в нас Господь,
и любит нас, и в руки не даётся.
Писать стихи о перемене поз,
когда у счастья — триппер и склероз:
и чьё оно? И для чего? Не помнит.
Всё холоднее осень, всё больней:
от суффиксов до кончиков корней,
и тянет винной плесенью из комнат.
Октябрь, забронируй мне листву:
я сяду в бронепоезд на Москву
и вновь усну над пивом и сонетом.
Изгнания скрипит гончарный круг,
и если ты мне, Парадоксов, – друг,
прости данайца и не плачь об этом.
***
Я понимал: избыточность — одно,
а пустота — иная близость к чуду,
но, только лишь за то, что ты — окно,
я никогда смотреть в тебя не буду.
Там, на карнизе — подсыхает йод
и проступает кетчуп сквозь ужастик,
какую мерзость ласточка совьёт —
в расчёте полюбить металлопластик?
Я понимал, что за окном — музей
с халтурой и мазнёй для общепита,
и вытяжка из памяти моей,
как первое причастье — ядовита:
то вновь раскроют заговор бояр,
то пукнет Пушкин, то соврёт Саврасов,…
уходят полицаи в Бабий Яр —
расстреливать жидов и пидарасов,
и полночь — медиатором луны —
лабает «Мурку» в африканском стиле,
я понимал, что люди — спасены,
но кто тебе сказал, что их простили?
***
Бог еще не прикрыл этот грязный, гнилой бардак,
и устроить всемирный потоп еще не готов,
потому, что люди исправно выгуливают собак,
потому, что люди послушно прикармливают котов.
И пускай они убивают других людей и богов,
пишут жуткие книги, марают свои холсты,
не хватает крепкой руки и просоленных батогов:
человечество – это прислуга для красоты.
Мы живем для того, чтоб коровам крутить хвосты,
добывая роуминг, пестуя закрома,
подражаем птицам, рожаем в горах цветы,
красота такая, что можно сойти с ума.
Обхватив колени, сидишь на исходе дней,
и глаза твои, запотевшие от вина –
видят бледных всадников, всех четырех коней,
а за ними – волны и новые племена.
