Волшебный хор: [роман] / Евгений Кремчуков. — М. : Альпина нон-фикшн, 2023. — 306 с.
«… время возникает тогда, когда появляется слово о нем,
и существует столько, сколько длится слово»
Евгений Кремчуков (из книги)
Новый роман Евгения Кремчукова, вышедший в «Альпине», в завязке своей не сложен. Главный герой, Дмитрий Баврин, узнает об аресте друга детства, Михаила Протасова. Интрига, скажем прямо, не нова, но работает, сколько ее не объезжай, безупречно: виновен персонаж или нет — будет, действительно, интересно узнать. Этот сюжетный крючок, заботливо привинченный в прихожей романа, словно бы приглашает читателя оставить все лишнее и с любопытством расположиться в гостях у книги. Использовать такого рода крючки современное массовое искусство умеет, вспомним недавние сериалы «Лестница», «Отыграть назад», «Защищая Джейкоба» и др., которые тоже начинаются с ареста и представляют собой судебные драмы с попыткой разобраться — где правда и что произошло на самом деле. Но в «Волшебном хоре», во-первых, важен повод для возбуждения дела: Протасов — учитель истории, и его обвиняют в оправдании нацизма, а во-вторых, как бы это странно ни прозвучало, итоговый ответ на вопрос «виновен ли?» оказывается менее значимым, чем все остальное.
Преступление, которое приписывают Протасову, становится поводом для глубокого разговора о болезненных вещах. Разговора, который в сегодняшней России почти не возможен. Проследовать дорогой общественной памяти о Великой Отечественной войне, сохраняя уважение к этой памяти и при этом — допуская подлинную свободу высказывания — мало кому удастся, это как идти по минному полю. Здесь нужно обладать природной деликатностью, отвагой и масштабом слуха, который вычленяет самые разные голоса и ноты, при этом не допускает фальши. У Кремчукова, безусловно, все эти качества есть. Комментарии на городских форумах, статьи в газетах, суждения главного героя и его знакомых об уголовном деле, из которого публике не озвучено ни единого факта, — воспроизведены с большой правдоподобностью. Общественное мнение сразу и бесповоротно начинает крениться в сторону виновности Протасова. Сопротивляться давлению этой махины становится практически невозможно. И Баврин, и почти все его окружение заранее смиряются: дыма без огня не бывает, а государственная система априори права. Собственно, таково развитие сюжета — Баврин ведет медленное расследование, сотканное из неверия в невиновность друга и верности прошлым отношениям. Похоже, что он ищет сам себе оправдания за отказ от дружбы, за свою более рациональную и счастливую жизнь, на фоне которой судьба Протасова кажется менее устроенной. Особенно пронзительными выглядят беседы Баврина с сыном Егоркой, одним из немногих, кто готов защищать «дядю Мишу». «Ты сидишь себе ровно на своих воспоминаниях о давней дружбе, а в неудобном настоящем ничего делать не хочешь…» — укоряет отца школьник. Это голос безусловной любви, на которую способен ребенок или подросток, но которая теряется у большинства взрослых за бесконечными «но», «всякое бывает», «люди меняются»…
Композиционно, без преувеличений, роман построен блестяще. Можно было бы сравнить его с гимнастическим этюдом: за внешней легкостью стоит внушительная работа и профессионализм. Евгений Кремчуков — финалист «Большой книги», публикуется в толстых журналах (кстати, вот подборка его стихов в «Формаслове»). Писательский опыт виден без всякой биографии: через текст просвечивает литературное знание, тонкое понимание слова и почти утерянная сегодня обстоятельность. Она берет начало где-то в золотом веке русской прозы, замахиваясь не только на передачу истинных человеческих объемов, но и раскрытие какой-то личной философской системы. На фоне бесконечной беллетристики, которая занимает места в топах продаж и обживает литературные премии, этот подход (с его размеренностью, глубиной и желанием вникать в мироздание, постигая его через художественную форму) выглядит не мейнстримно, и потому автора хочется схватить и расцеловать уже за одно только умение мыслить и писать обстоятельно. При этом книга не занудна. А ее построение — с точками зрения разных героев, лирическими фрагментами, длинными диалогами, внутренней речью второстепенных персонажей, стилизациями под болталки в чатах и на форумах — особенно подчеркивает мастерство автора.
Чем дальше, тем больше идеи текста начинают выговариваться — как через композицию книги, части которой — тоже хор, только в разных главах солисты отличаются, так и через прямые высказывания: «Не согласие и ровная стройность хора порождает глубинный гул истории, но бесчисленное множество непохожих, отталкивающихся и перекрывающих друг друга голосов».
Сюжетное действие, которое с середины романа утяжеляется второй интригой — ученицы Протасова обвиняют его в домогательствах, — постепенно отходит на второй план. Типичная сценарная завязка (а уж про замыленный поворот с приставаниями к девочкам я и не говорю) занимает место несущей конструкции, своеобразной бетонной стены. Но стена эта уместно задекорирована рассуждениями о пространстве, времени и ходе истории, которые и представляют собой основное убранство романа (если мы продолжим метафору с помещением, в которое зашли в гости).
Подлинное значение (и в этом главная сила книги) имеет само существо жизни ее героев. Воспоминания об общем детстве мальчишек, странности Протасова, мечтавшего построить машину времени и увидеть очищенный от шелухи человеческого восприятия ход истории, похороны друзей, беременность жены Риты, рабочие будни — портреты, детали и воспоминания написаны до восторга хорошо. К примеру, в десятой главе («Синематограф») происходит обычная офисная планерка, мы видим людей через стекло кабинета, но не слышим их, приходится вместе с автором домысливать, о чем бы они могли рассказать: кто-то вчера долго укладывал ребенка спать, кто-то в детстве мечтал запустить ракету на Луну, а кто-то никак не может починить дверцу шкафчика. Эти образы людей, поэтическую речь не нужно поддерживать ничем — никаким сюжетом, никакими диалогами, они — сама жизнь и само искусство. Есть подозрение, что автор, при всем его мастерстве и понимании своих широких возможностей, не осознает, что именно «Синематограф» и похожие моменты — его место силы. Отдельно стоит отметить, как в размеренную повествовательную речь врываются поговорки, народные присказки, что придает особенной живости языковой стихии.
В самом названии «Волшебный хор» — не только гул времени и разнополярность человеческих мнений, но история дружбы и взросления четверых друзей. Очевидно, именно такая перекличка с определением Ахматовой к компании четырех поэтов (Бродского, Рейна, Наймана и Бобышева), задумана автором. Да и в целом название служит указателем на то, что перед нами проза, берущая начало на поэтической глубине.
Но дистанция читателя по отношению к персонажам на протяжении повествования, скорее, увеличивается, чем уменьшается. Происходит это из-за того, что идея, которой захвачен автор и которую он торопится проговорить во всем ее объеме, подбираясь к ней с разных сторон, начинает задавливать все остальное. И голоса героев, которые по замыслу (помним, приведенные выше цитаты) должны противоречить друг другу или дополнять друг друга начинают обобщаться в один авторский голос. Голос этот с одинаковой ровностью, одноманерно и настойчиво лезет с пространными рассуждениями о высоких материях и из повествователя, и из Баврина, и из его беременной жены, и из МВДэшника, и из начальника… Получается Змей Горыныч со многими головами — головы вроде разные и точки зрения у них разные, но думают при этом они одинаковым способом и в похожих выражениях. Вот, например, школьник Егор ведет рядовую вечернюю беседу за чаем: «К чему лицемерие, папа?! <…> Ты же прекрасно понял, что я совсем-совсем другое говорю! Об этих трех пигалицах!» Дальше авторское чутье (или редакторское?) подсказывает, что речь выглядит искусственной для подростка, и в следующем абзаце Баврин сам удивляется выбору лексики сына. Однако эта оговорка — неспроста. Дело ведь не в словооупотреблении, а в самом строе языка, который в диалогах и внутренней речи часто лишен полифонии. То есть перед нами книга — о полифоничности времени и человеческих представлений, в которой есть разнонаправленные точки зрения на ситуацию и разновекторные судьбы, но нет подлинной полифонии голосов. Приходим (вместе с Бавриным) к бабушке Протасова, а там не бабушка, а Евгений Кремчуков, повязав на голову бабкин платок, жалуется на здоровье; разговариваем с коллегой Волчком про еггологию и условия возникновения ошибок — ой, а это же Евгений Кремчуков уже склонился над офисным столом и завел пластинку о неувязках в показаниях школьниц и неясностях второго обвинения; добираемся, наконец, до старца в монастыре, а из одеяния старца уж опять хитро высуналась голова Евгения Кремчукова и произнесла: «каверза в том, Митя, что представление наше все и всегда упрощает». И с середины романа становится понятно, что к кому из героев не сунься, все они будут — про себя да про ход времени, а по делу — ничего не скажут, немножко разве качнут весы доверия к обвиняемому то в одну, то в другую сторону. И только в конце что-то прояснится, да и то относительно. (Ведь все относительно).
Беседы о времени и памяти, что ведет автор от лица разных людей напоминают партию в шахматы, что шахматист играет с самим собой, только не с двух сторон доски, а если бы доска была десятиугольной. Позиции разные, а вырваться из собственного мышления не получается. Беседы эти умны и полны занимательных исторических фактов. Они абстрактны, непримитивны, но растут из одной корневой системы. Можно списать их на художественный прием, подчеркивающий идею романа: мы отдельны и одновременно едины. Мы частицы чего-то большего, и время говорит через нас. И все же мысль об обще-отдельном движении в потоке истории, можно было бы написать и с более выпуклой стилизацией речи, с большей полифонией. Одномастность диалогов не отталкивает; они собраны слишком хорошо для того, чтобы раздражать, но в целом они уменьшают степень эмоционального подключения к героям книги, которые теряют часть человеческого (того, что так хорошо умеет выписывать автор), и герои кое-где превращаются всего лишь в концептуальные винтики. В этом отношении Кремчуков временами идет против самого себя, против своей художественной органики и сам того не замечает.
«Волшебный хор», безусловно, стоит прочтения. Это большая по замыслу (но камерно-событийная), хорошо написанная книга. Хор здесь, конечно, складывается из вариантов авторского голоса, но автор интересен, а значит интересна и его шахматно-литературная игра сразу за всех.
«… история наша <…> совершается собственным, ей одной предызвестным чередом. Происходят какие-то события, случаются известия, появляются люди — с одними мы встречаемся, с другими прощаемся. Обнаруживаются новые лица, возвращаются старые. Кто-то из них ждет нас еще впереди, а для иных очередная глава оказывается последней, и больше они уже не появятся».
