Поэзия Геннадия Кацова — это земляничная поляна посреди таинственного леса: кажется, здесь не действует гравитация, топчутся ожившие классики и парят над вечным единороги гиперссылок. Хулиганистая рифма заправляет салат легким аграмматизмом, пока лирический нарратив превращается в эпос. Автор меж тем соблюдает строгий баланс между аполлоническим и дионисийским, между летописью и метафизикой. А что еще делать человеку, «простывшей на холоде бабочке», когда ковидный мир начинает «белым мхом округу покрывать / бездонный землемер и вьюгопас»? Правильно, «наблюдать, как жизнь другая / появляется и дышит».
Евгения Джен Баранова
Геннадий Кацов родился в 1956 году в Евпатории. В середине 1980-х был одним из организаторов московского клуба «Поэзия» и участником литературной андерграундной группы «Эпсилон-салон». В 1989 году переехал в США, где последние 32 года работает журналистом. Стихи опубликованы в ведущих литературных журналах США, Европы, РФ, в том числе в журналах «Дружба народов», «Волга», «Звезда», «Нева», «Новый журнал» и других; по-английски — в изданиях Cimarron Review, Blue Lyra Review, Tupelo Quarterly, Verse Junkies, Painters and Poets, Life and Legends и др. Автор десяти поэтических книг, в том числе сборника стихотворений, прозы и эссе «Притяжение Дзэн» (СПб.: Петрополь, 1999), экфрастического визуально-поэтического альбома «Словосфера» (Нью-Йорк: Liberty, 2013) и поэтической книги «На Западном фронте. Стихи о войне 2020 года» (М: Формаслов, 2021). Член редколлегии альманаха «Времена» (США) и журнала «Эмигрантская Лира» (Бельгия).
Геннадий Кацов // Оптика луж запотевших
***
встречает март бедовый вертоград,
уже простившись с февралем постылым:
в бутылках распустился виноград
и в погребах цветут кусты бутылок
под влажной веткой всё короче тень
уснувшего вдоль тёмной лужи ската,
и белая душистая сирень
по небу проплывает свежей ватой
растёт биткоин, ягодой душист,
подснежник не теряет даром время,
и бога полицейский рассмешит,
выписывая крупный штраф в гарлеме
как хорошо, нажав на тормоза,
слететь в кювет с вечернего хайвея,
и въехать в гром, и слушать, что гроза,
опережая майскую, навеет.
***
я съеден, мне снится, закончен десерт,
и некто корявою вилкой
ещё ковыряет открытое серд-
це, —
чтоб он в этот миг подавился
неспешна беседа наевшихся всласть —
под джазовый ритм зубочисток,
их лица пусты, словно тщательно ласт-
ик
черты и приметы зачистил
на скатерти крошки, в салфетке, измят,
блед хрящик средь прочих объедков:
друг другу в застолье здесь каждый прият-
ен,
и льнёт людоед к людоедке
пред ними — под трапезу собранный мир,
и, в роли привычной хозяев,
пространство для них — стол, накрытый для пир-
а,
и время — не слопать нельзя им
уже закурили сигары, в саду
чирикают птички о счастье…
и только моя, воспарив, плачет ду-
ша,
к земному теперь непричастна
***
снег засыпает в конце февраля влажным пухом и перьями
оптику луж запотевших, приборы ночного их видения,
что наблюдают закат весь сезон проболевшей империи,
нюх потерявшей, и память, и честь по причине ковидия
редкая птица теперь долетит до средины потомака —
кто же ей даст: будет сбита ещё на подлёте ракетою!
некто под пиво сидит на крыльце, созерцая, над домом как
трупы орлов проплывают, копыта отбросив с их кедами
дом побелеет от страха, хоть белый, куда уж, казалось бы,
мышь поскребёт по сусекам в чулане — и эхо вдруг выстрелит
по огражденью колючему, по окружающим зарослям,
кровью дорожку к родным избирателям красную выстелет
и леди гага наполнит ландшафты февральские стонами —
ей испытать недоступно ни жизни, ни битв наслаждение:
громы ударов пугают, тем паче бесшумными дронами;
чайки на дно ужас прячут, как в сейф дорогое изделие
выйдешь к реке подышать — пингвин в панике прячется вечером,
жирное тело в утёсах скрывая, во фраке и бабочке:
грянет грядущее скоро — летально, и там будет нечего
делать, как в здешней метели — простывшей на холоде бабочке
***
жизнь, как дар, нечастый случай,
пробивающийся лучик
(на конце его — душа),
невообразимый шанс:
из бессмертья сделать шаг
быть зародышем и, старясь,
выйти к свету, в люди, в танец
с каждым прожитым дыханьем,
с вещим ёжиком в тумане —
прежде, чем в туман он канет
быть под вечным звездопадом,
рай как продолженье ада
еженощно посещая;
по утрам, за чашкой чая,
возрождать себя с вещами
быть, угадывая местность,
отстрадав свою телесность,
и, как жертва карнавала,
на который, длясь, попала,
знать, что дней осталось мало
а потом, прощаясь с даром,
наблюдать, как сводит далью
всё — бесследно, постепенно,
уносимо летой пенной
под куранты с песнопеньем
и из дали, не моргая,
наблюдать, как жизнь другая
появляется и дышит:
я зову её — не слышит…
пусть прочтёт, что луч мой пишет
***
пройдут январский сплин, февральская тоска —
ты главное, дружочек, не болей,
а то придет шаман и гробовой доска
прихлопнет,
и вдохнёшь древесный клей
и станет белым мхом округу покрывать
бездонный землемер и вьюгопас —
звук бубна ледяной стал эхом кривоват
в дороге,
и звонит он лишь по нас
который век метёт — воронеж от ворон
теперь не отличить, всё занесло:
и сон не так страшна, когда со всех сторон
дефисом
разделённых два число
опять февраль… достал приказ распить чернил,
не покидать берлогу, пить до дна —
ни запорожцев нет без масок, лад и нив
не видно,
нет на севере сосна
есть корабли из свежесложенных газет,
их ют в обломках льда и в кнехтах бак:
коль веко квотером покрыть и вдаль глазеть,
в торосы —
там искать твоя судьба
***
в хвостхитительном месте по ламарку живём:
ночь становится утлой, дикий запад — вещдоком,
удавителен город с ненасытным зверьём,
для которых удача — подавиться хот-догом
овчарованым светом окружён обелиск,
этим действуя мирным прохожим на нервы,
и развозит пуд соли по району солист,
по его площадям, зычным паркам и сквернам
как писал в алкоголях про всю правду гийом,
либо мелвилл своим настрочил мобидиком:
жизнь прожить — это быть иль не быть, но вдвоём,
не врубаясь, орфей ты или ты эвридика
из умительно летом вниз подснежник растёт,
и сном разума олух в подсолнухе зреет:
лет по сто високосный продолжается год —
из увечены не отпускают скорее
