В издательстве «Семь искусств» (Ганновер) вышла новая книга Ольги Балла «Дикоросль», ставшая продолжением её сборников психологической прозы 2016 и 2018 гг. (об одном из них – «Упражнения в бытии» я писал, другой – «Время сновидений» – просто с удовольствием читал, и обе книги без преувеличения могу назвать своими настольными). Процитирую свои слова из рецензии на «Упражнения в бытии» 2017 года: «В мире литературном, – да что стесняться, в мире вообще, – Ольга Балла личность уникальная: не только интенсивностью проживаемого опыта, но и ненасытностью его осмысления и аккумулирования культурных реалий. Её критические тексты поражают сочетанием качества и скорости изготовления; её авторские сетевые тэги, под которыми размещаются жадно вбираемые ссылки – подлежащие анализу («под лапу») или ставшие результатом опыта уже осмысленного («трудофф плоды») – сделались частью внутрилитературного фольклора, который неотъемлем от особенной личности автораразработавшего собственную коммуникативную систему в сетевом пространстве. Система эта характерна подчёркнутым самоумалением – и вбиранием знаний, опыта, которое можно назвать форсированным ученичеством с последующей рефлексивной отдачей. На первый взгляд, такие мировоззренческие критерии исключают существование литературного критика в традиционно понимаемой модели: с его суждениями вкуса, раздачей оценок, склонностью к критическим обобщениям. Балла формирует новую модель книжного обозревателя – библиофила (или «библиофага», по её же, иронически-самоумаляющей терминологии), ориентированного на особый вид понимания – восприятие значимости явления, меняющее извне авторскую личность и находящееся в плоскости всё того же «продуктивного ученичества».
При этом едва ли не самая интересная мне область работы Ольги – это её заметки из Живого Журнала, посвящённые работе, её метафизике, её психологическим аспектам, – во многом из подобных текстов, самоиронично именуемых Ольгой «дикописью», и составлена новая книга, как и две предыдущих. При этом Ольга Балла, наверное, единственная, кто пишет об этом сегодня, и уж точно единственная, кто пишет об этом с такой регулярностью. Ещё один аспект профессиональной жизни Балла, интересующий меня, – это приверженность основной работе – критической и редакторской. И то, с каким фанатизмом Балла отдаёт этому делу время и силы, – вызывает восхищение на фоне всеобщей разбросанности (ладно, многоаспектности). Восхищение, я бы сказал, на грани зависти.
Потому и наш диалог не мог не коснуться трудоголизма – и его психологических аспектов; смысловой наполненности занятий литературного критика – и его метафизического опыта; а также корней, из которых и произросла профессиональная самоидентификация Ольги Балла.
Борис Кутенков
Б. К.: Когда я осторожно (зная Вашу занятость) спросил: «Вам вообще, если честно, хочется дать интервью – или это будет новая тягость?» – Вы, Ольга, сразу же ответили воодушевлённо. Надо сказать, что на предложение написать рецензию Вы отнюдь не всегда откликаетесь столь охотно. Почему?
О. Б.: Ну какая же тут тягость! Не говоря уж о том, что интерес к моей персоне мне всё-таки лестен, – я бы, честно сказать, не предполагала, что способна его вызвать – ни качеством своих писаний, ни их количеством. Но чужая точка зрения тем и интересна, что она другая и неожиданная, – будем воспринимать этот разговор как форму рефлексии. А по сравнению с рецензированием это действительно несопоставимо проще – хотя бы уже потому, что принципиально свободнее. Рецензия – это когда понимаешь чужое, – что всегда требует усилий, концентрации, самопреодоления. А своё выговаривать легко – его всегда как-то уже знаешь, даже если ещё не сформулировала. На самом деле своё обычно тоже понимается и узнаётся лучше всего в процессе выговаривания – а особенно хорошо в процессе выговаривания письменного. Так что вперёд!
Б. К.: А что для Вас вообще значит это «письменное выговаривание»? Помните ли Вы момент, когда стали предпочитать писание рецензий и коммуникацию с текстом – остальным видам общения? Или я ошибаюсь и тот образ, который складывается у читателя Вашего Фейсбука (забираемые «под лапу» многообразные ссылки – для чтения, саморазвития, познания нынешней литературной ситуации) и Живого Журнала (психологическая проза) – это всё же только одна грань Вашей натуры? И, возможно, «книжный» человек в беспрестанной работе, очень одинокий, совсем не противоречит другому, коммуникабельному и даже, может быть, компанейскому? Вообще, как для Вас соотносятся понятия «коммуникация с рецензируемым текстом» и «одиночество»?
О. Б.: Ну письменное выговаривание это именно и значит: думать письменно, буковками на бумаге / мониторе, а не устно и не в голове (смайл). Тут ещё важно то, что когда пишешь, ты эту мысль в процессе становления подробно видишь, во всех её шероховатостях и извивах. – Прямо вот поворотного момента не помню (скорее всего, его и не было. А вот кошмар детского сада, где надо было коммуницировать, помню хорошо), но предпочитала всегда – уединение и молчание, письмо и чтение всему остальному, – всё остальное слишком плохо получается. Общаться я никогда не умела, и в начале жизни ещё мучительнее, чем теперь, долго и упрямо себя этому учила, потому что ну нельзя же так. Кое-чему научилась, конечно, – но всё равно с общением связано чувство принуждённости и несвободы, прямо телесного даже напряжения (и, шепну по секрету, чувство своей глубокой второсортности, – этого как-то совсем не получается любить, даже если примешь и смиришься).
Коммуникация же с рецензируемым текстом – это такая замечательная коммуникация, которая делает человека неодиноким, не разрушая уединения. Текст, конечно, требует усилий, и спасибо ему за это, без усилий человек (ну, если он я – точно) аморфен, – но на текст не надо производить впечатление (слава Тебе Господи), ему не надо нравиться, не надо думать, что ему сказать, чтобы быть ему интересной и не наскучить, его не надо бояться обидеть своей неловкостью. Это прекрасный вид коммуникации, и чтоб он у нас всегда был.
Он прекрасен ещё тем, что в общении с текстом твоя персона имеет минимальное значение. Она счастливо избавлена от необходимости самоутверждаться, самовыражаться, оправдываться. Она может (и даже должна) спокойно и свободно стянуться в точку восприятия, в точку восприимчивости, заниматься не собой, а текстом. В общении с людьми это тоже самое лучшее и свободное: обратиться в слух, слушать, внимать, сочувствовать (из всех практик общения это самая освобождающая), но тут от слушающего всё-таки требуется реагировать в режиме реального времени и всегда есть опасность отреагировать «не так», обидеть, ранить и т.п. Так что с текстами всё-таки свободнее.
Компанейство – ужас-ужас. Больше всего люблю людей, с которыми можно хорошо молчать. (В основном-то я думаю и чувствую, что мне нечего людям сказать – такого, что было бы для них важно и интересно. С текстами такой проблемы нет никогда.)
Б. К.: Можно ли говорить здесь о некоей биографической «вынужденности»? Скажем, кого-то безответная любовь закаляет и позволяет сполна реализоваться в чём-то другом, отринув тяготение к взаимности. А Ваши сомнения в себе, доходящие до самоуничижения (заметил, сколько слов с обращённой к себе отрицательной коннотацией: «второсортность», «неловкость», «принуждённость», «несвобода» в простом ответе о «письменном выговаривании» – что не может не свидетельствовать о психологических, даже невротических истоках Вашей любви к делу), – про них можно сказать, что именно они привели к блестящей критической карьере?
О. Б.: Ну, если это так (честно сказать, большого блеска тут не вижу, но не будем кокетничать; отдаю себе отчёт в том, что это в значительной степени – в глазах смотрящего), будем считать, что это – тот стебель, который пророс из тёмного корня. И любезная сердцу моему космизация хаотического (смайл).
Не говоря уж о том, что, понятно, у всего человеческого есть психологические истоки, никуда мы от них не денемся. – Ну, лучше всё-таки (да и вообще интереснее) их как-то конструктивно перерабатывать, чем сидеть и предаваться страданьям.
Между нами говоря, я даже не очень верю в полноту самореализации как таковой, – не моей собственной, а вообще. И не только в возможность её, но, что важнее, в самую её ценность: может быть, и реально перегнать себя в функцию без остатка, соскоблить в себе питающую почву прямо до камней, – но всё-таки, чую я, куда плодотворнее – и ближе к полноте человеческого – когда при всех саморастратах остаётся ещё нерастранжиренный тайный запас: жизни, потенциала, чего угодно, – некоторый пузырь несбывшегося, воздухом которого мы тайно дышим. Несбывшееся – великая вещь.
Б. К.: В Ваших словах об отсутствии «большого блеска» слышится самоумаление, которое мысленно возвращает меня к началу интервью. И всё же, зная Вашу честность, не могу поверить, что слова: «не предполагала, что способна его [интереса] вызвать – ни качеством своих писаний, ни их количеством», – зная качество и количество написанного Вами, – всего лишь кокетство. А потому спрошу: эти сомнения в себе имманентно Вам присущи? И могли бы Вы назвать их двигателем всего процесса? А если конкретнее (про количество-то понятно, всегда хочется большего), действительно ли Вас что-то не устраивает в качестве Ваших рецензий – и в какую сторону Вы хотели бы меняться?
О. Б.: Честное слово, было бы глупо кокетничать в мои печальные лета, довольно уж и иных наделанных глупостей. Если откровенничать, то мне действительно очень издавна знакомо (вполне обоснованное) стойкое чувство неудачничества, того, что жизнь валится из рук и что руки совсем не так складны и цепки, как стоило бы, – и да, конечно, это стимулирует к тому, чтобы что-то с собой всё-таки делать, другой себя не дадут, будем работать с имеющимся материалом. – Единственный ли это корень всего процесса? – Ну, такой редукционизм мне тоже не мил, – ведь бывает же (и постоянно бывает) и просто интересно; есть и азарт проживания текстов, азарт мышления и высказывания. Связанный со всем этим внутренний огонь.
А если говорить о мечтаемом, то на самом деле было бы славно написать что-нибудь большое и медленное, какое-нибудь многоохватывающее обобщение по большой и интересной проблеме – а не размениваться на много летучих текстиков, повинуясь внутреннему зуду и разного порядка внешним необходимостям. Вот это было бы настоящее. Но раздирает, раздирает же.
Б. К.: В принципе, я и догадывался о таком Вашем представлении о себе. Наверное, амбициозного человека, разменивающего себя на множество разных текстов, просто не может не грызть тоска по большой работе – скажем, диссертации или роману. Но мой следующий вопрос о другом. Что Вы могли бы сказать тем, для кого критический текст – работа, не оправдываемая, увы, финансовыми вложениями? Тем, кто не столь мудр, чтобы оценивать эту работу с коммуникационной, психологической точки зрения? То есть тем, кто придерживается более прагматичной – и, я бы сказал, менее мудрой – позиции по отношению к своим литкритическим занятиям.
О. Б.: Ох, без финансов… Хотела было воскликнуть – а зачем тогда, но сразу же, ещё до восклицания, поняла, зачем. Я и сама многое делаю без них (слишком, увы, многое, я бы сказала, не по разуму).
Понятно, что если мы, работая, не решаем финансовых задач, то решаем какие-то другие. Попробуем перечислить некоторые. Скажем, самообразование, расширение кругозора, наработка каких-то навыков, которых, чувствуется. недостаёт. Прояснение для себя каких-то проблем (что, как известно, лучше всего – письменно). Удовлетворение потребности высказаться по каким бы то ни было вопросам (или в таком изящном варианте: к некоторым книгам и некоторым авторам просто хочется иметь отношение, быть с ними в одном потоке жизни, – поэтому пишешь о них независимо от того, заплатят за это или нет). Компенсация чувства собственной недостаточности в каком бы то ни было отношении. Желание уйти в напряжение, связанное с работой (то есть как бы конструктивное) от тревог и печалей более глубоких, на причины которых у тебя нет возможности влиять. (В общем, честно говоря, это такой вариант очень благовидного самообмана, самогипноза. Кто-то утешается алкоголем, кто-то романами, кто-то азартными играми, кто-то экстремальным спортом, – куда краше, казалось бы, работой!). Увеличение чувства интенсивности жизни, наконец. А есть ещё и такой мотив: сжигаешь себя, потому что чувствуешь, что быть собой в своей эмпирической данности слишком невыносимо, – и почему-то, как ни странно, сжигать себя легче, чем, скажем, планомерно и конструктивно исправлять или хоть компенсировать свою мучительную данность. Опять же: кто-то алкоголем, кто-то азартными играми… Дионисийское, так сказать, оказывается привлекательнее и в конечном счёте проще аполлонического, – хотя, воплощаясь в работе, оно ещё и надевает его маску.
В моём случае, например, действуют все названные мотивы; я бы не исключала, увы, и тёмных: тщеславия, тем более отчаянного, что понимаю, что ничего из себя не представляю, а представлять хочется, а всё, что я до сих пор понаделала, не видится мне ни весомым, ни вообще достаточным. Тут бы смириться и успокоиться. Но нет.
Тут я в утешение себе внутренне декламирую из Владимира Сергеевича Соловьёва – имевшего в виду, конечно, совершенно другое, но тем не менее:
Свет из тьмы! Над тёмной глыбой
Вознестися не могли бы
Лики роз твоих,
Если б в сумрачное лоно
Не впивался погружённый
Тёмный корень их.
Я чувствую, у нас с Вами получается разговор двух трудоголиков о трудностях, мотивах и преимуществах такой жизненной позиции. Хотя в своём случае я бы говорила уже о трудобесии. Мне уже по ночам почти одни тексты и снятся, причём даже не мои, а авторские, редактируемые. Характерные сюжеты кошмаров: мне прислали текст, а я о нём забыла, и страшно стыдно перед автором; ищу нужный текст и не могу его найти… И это, увы, реальные сюжеты. Вообще, опыт показывает, что набирание большого объёма обязанностей совсем не идёт человеку на пользу, особенно если он не умеет с ними справляться. Просто разрушает личность многообразно и разными средствами – от постоянного напряжения до постоянного же чувства вины. Не говоря уже о сжигании ресурса, который и так вообще-то ограничен.
Б. К.: Человеку не идёт, но делу-то наверняка может идти при правильной самодисциплине…
О. Б.: Делу-то – может быть, – хотя сомневаюсь, что делу может пойти на пользу разрушенный исполнитель, – он ничего качественного не сделает. Не говоря уж о том, что всё-таки не человек для дела, а дело для человека. А то ведь оно нас сожрёт и не облизнётся. Чем дольше живу, тем всё яснее мне такая очевидная банальность, что жизнь первее и драгоценнее работы.
Б. К.: А давно ли Вы пришли к этой, в общем, здравой, но пока не очень близкой мне (в силу разграничения «жизни» и «работы») мысли? Вообще, кажется ли эта мысль Вам общечеловеческой, связанной с мудростью, с определённым этапом возрастного проживания – или всё-таки она скорее Ваша, личностно выношенная? И – можно поподробнее об упомянутом разграничении?
О. Б.: Ой, это я неудачно и неточно выразилась. Работа ещё какая жизнь!! Она – жизнь, возведённая в степень; она даже сердцевина жизни (как всё ещё кажется), – чисто структурно: там структуры (бытия, чего ж ещё) плотнее и сложнее всего. Но она не вся жизнь (как с изумлением всё-таки приходится открывать). Есть разные модусы жизни, и работа – только один из них. Существуют прекрасные области, например, нецеленаправленного созерцания. Может быть, они соотносятся с работой примерно как вдох и выдох. Невозможно жить на одном только вдохе. В работе – как устойчивый её признак – всегда есть преодоление того или иного материала. Работа – систематическое усилие, а где усилие – там всегда преодоление. А есть области жизни, где мы позволяем бытию – быть, ничего не преодолевая. Области доверчивости, что ли. Вот если о разграничении – граница между работой и не-работой проходит между этими областями: преодоления и доверчивости.
Давно ли я к этому пришла… ой, наверно, недавно. Где-то после пятидесяти начало понемногу проясняться, – думаю, с естественным убыванием сил: всякий возраст показывает нам и мир и нас самих под некоторым новым углом.
Вряд ли понимание этого простого и ясного обстоятельства связано с мудростью, скорее просто с усталостью. Но усталость мудрая штука: она открывает человеку глаза на то, на что самодовольная полнота сил держит их плотно закрытыми.
Б. К.: Вы подтвердили мои догадки о неправомерности разграничения «жизни» и «работы». И правда, не могу поверить, что, ежедневно проживая опыт героев книг, внимательно Вами анализируемых, Вы не живёте. Однажды, читая Вашу рецензию в «Дружбе народов», на сборник Вадима Муратханова, я заметил очень защищающую, материнскую интонацию – в рецензии не было ссылок на предыдущие тексты, но это чувство словно бы стояния на страже книги было уловлено мной очень явно. Вы разделяете это моё наблюдение? Если да, от кого и чего защищаете книгу/автора – от невнимательного прочтения, от нечтения вообще?
О. Б.: Хм, я об этом не думала, но очень вероятно. (Что проживание книг – это интенсивная жизнь, тут и сомнения никакого нет, просто она в этом всё-таки не вся.) Мне вообще мила защитная позиция – просто в силу того, что очень уж чувствуется и знается уязвимость всего сущего. Невнимательное прочтение и нечтение – это ещё не самое страшное, а вот прочтение неблагорасположенное и злонамеренное – от этого уже, пожалуй, защищать можно и стоит.
Б. К.: Тут можно перейти к поведенческим паттернам. Такое поведение – бережное – значительно отличает Вас от большинства деятелей литпроцесса. Хотя, признаться, многим из наших коллег я тайно завидую (что не мешает «в каждого тайно влюблён»). Держа этическую планку не слишком высоко, можно не здороваться в письмах, принимать все публикации, которые для тебя делают, как должное, а потом резко ответить, что не пишешь без гонораров, на просьбу написать рецензию или отзыв для твоего раздела, или раздражённо сослаться на занятость. Вам такое в принципе не свойственно, непредставимо для Вас. Я бы сказал здесь не только об отсутствии высокомерия, но и о какой-то свойственной Вам жертвенности по отношению к делу и об её, жертвенности, метафизической правоте.
О. Б.: Ну, по тёмным корням этой жертвенности я уже прошлась – и похлеще бы надо. А люди – ох, это вообще жестоко трудно. Я бы сказала, в работе это вообще самое трудное, что может быть (в тысячи раз труднее, чем иметь дело с буковками как таковыми): слишком велика – и слишком неустранима – возможность оказаться виноватой, – обидеть человека, чем угодно – и совершенно ненамеренно: грубой редактурой (есть люди, которых это страшно травмирует), невниманием, той мучительной ситуацией, когда, действительно, пришлют тебе текст, а ты о нём забудешь… Мучительно отказывать авторам, всё равно, от своего ли имени, от главного ли редактора, – особенно если сама просила человека написать, а текст по какой бы то ни было причине не подошёл. Всё время чувство, что режешь по живому. Никогда не знаешь чужую степень чувствительности и всё время боишься. Это для меня человек, скажем, один из сотни авторов, а для себя-то он единственный, он в этот текст вложил время и силы. Редакторская работа настолько пропитана ответственностью и вообще этикой, что знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют. Мне куда проще и свободнее писать самой (даже если это будет означать дэдлайн каждый божий день), чем заказывать тексты другим, контролировать выполнение да ещё отказывать при необходимости. Но сама же всего не напишешь.
Б. К : И в этом чувстве тоже метафизически правы. И этически.
О. Б.: У меня тут совсем нет чувства правоты, тем паче метафизической; скорее как раз наоборот. А вот чувство теневой стороны многих обязанностей очень даже есть: непременно, почти гарантированно что-нибудь забудешь. Трудно всё контролировать одинаково качественно – да вообще невозможно. Печаль непреходящая.
Б. К.: А ежедневник совсем не помогает?
О.Б.: Только им и спасаюсь, – но есть ведь и такая фишка: забыть записать; забыть прочитать записанное… Спасает только жёсткий последовательный педантизм – от природы мне не свойственный абсолютно: сразу же при поступлении текста записывать – когда поступил, в какой номер планирую, и иметь списки перед глазами. Как только я это стала делать – а я стала – сделалось ощутимо легче. Но можно отвлечься и забыть записать – и тогда жди катастрофы. Моя предшественница в «Знамени» Анна Кузнецова, работавшая на этом месте много лет, не вела вообще никаких списков, всё держала в голове и работала безупречно. Для меня в этом есть что-то сверхчеловеческое: иное, существенно более высокое, чем моё, качество личности. У меня даже нет сил этому завидовать: слишком недостижимо, иная антропология. Хотя всё-таки завидно. Очень хочется точности, ясности, чистоты.
Б. К.: Но Вы упомянули о ситуации «мучительного отказа авторам» и о Ваших метаниях в этой связи. Интересно остановиться на этой весьма близкой мне проблеме. Вы, насколько я понял из Ваших слов, отказывать вообще не любите – в силу, наверное, того Вашего свойства, которое отметила Ваша коллега Наталья Иванова после вручения Вам премии «Неистовый Виссарион»: «Она неистовая по плодовитости. По
темпераменту – нет, никак не неистовая, она очень мирная». Ваша упомянутая предшественница Анна Кузнецова была более жёсткой на этом поприще. И, казалось бы, общепринятое (может, и стереотипное) представление о профессионализме предписывает редактору отдела критики именно такие качества – твёрдость, разборчивость, умение фильтровать книги, а значит, и рецензии на них по критериям качества. Как – с Вашей бесконфликтностью – Вам работается редактором? Часто ли возникали ситуации, когда приходилось стоять на своей принципиальной позиции, и часто ли приходилось идти на уступки?
О. Б.: Ох, отказывать не люблю, но приходится, не будешь же публиковать всё подряд. Да, мне это трудно, мне вечно думается, что я обижаю человека. Говорю же, трудно работается, мне проще самой написать. Но в конце концов отказывать можно и в мягкой форме. Когда это исходит не от меня, а главный редактор не принял – разумеется, легче (типа не моя ответственность), но ненамного.
Я хорошо отдаю себе отчёт в том, что между бесконфликтностью и конформизмом границы практически нет или она исчезающе-незаметна. Тут я на свой счёт не обольщаюсь, я физически не выношу конфликтов, мне от этого буквально физически плохо (впрочем, когда уступаю тому, с чем я не согласна, – мне ничуть не лучше), проще уйти из ситуации вообще. Это плохо на самом деле, это прямой путь к конформизму и даже он сам. – Я не припомню ситуаций, когда надо было бы отстаивать какую-то мою принципиальную позицию, – ну как: «Простите, ваш текст нам не подходит» – а мне в ответ: «Нет, возьмите»? Зато были ситуации, когда текст кажется мне приемлемым, а главный редактор его не берёт. В таких случаях я стараюсь найти тексту другое место для публикации, – слава Богу, печатных и электронных изданий к нашей радости немало.
Б. К.: Это настоящее редакторское подвижничество – пристраивать в чужие издания не вышедшие в Вашем разделе тексты. Но Вы сказали об усталости и «самопреодолении». Эта тема мне тоже очень близка – и интересны её «возрастные» корни как более молодому человеку… Вы видите свою усталость как больше возрастную – или всё-таки проистекающую от избытка дел, добровольно (ли?) на себя взятых?
О. Б.: Я думаю, две этих причины умеют прекрасно и гармонично сотрудничать друг с другом! Тем более когда они даны одновременно – поди-ка их раздели. Но вообще скучным голосом старшего товарища могу вам признаться, что многоделание имеет свойство изнашивать человека и истощать его плодородную почву, что сам возраст, наверное, делает всё-таки не с такой скоростью. Более того, у меня есть тайное подозрение, что возраст как таковой, простое накопление лет, памяти и опыта эту плодородную почву скорее наращивает.
Б. К.: И всё же хочу спросить: что держит всё-таки столь много лет в рамках дела, которое причиняет, судя по всему, не только удовлетворение?
О. Б.: Ну, во-первых, это ещё и просто интересно (интерес – это больше и важнее удовлетворения как такового: есть и такая вещь, как вызов, который самолюбие велит принять), а в-и-того-более-первых, писать – это то, что я умею лучше всего остального. Я ещё в детстве задумала себе такую работу, при которой можно было бы читать, писать и ездить. То есть в идеале это журналистская работа; с «ездить» не очень получается, издания, в которых я работаю, не посылают в командировки (в «Знание – Силе» ездила за свой счёт, да ещё и сама придумывала, куда. В последние два с лишним года, с появлением в моей жизни ещё и «Знамени», это уже не очень удаётся), – а вот читать и писать – это всегда. То есть это вполне себе исполнение одного из проектов начала жизни.
Б. К.: Но, исполняя этот проект, Вы жалуетесь на постоянные дедлайны, в которые себя загоняете, на то, что Вам тексты иногда в кошмарах снятся, на раздражённых редакторов, которые требуют текстов и обижаются, что не успеваете чего-то. А избыток изданий, с которыми Вы сотрудничаете, и прям велик, коль Вы можете что-то забывать или не успевать при Вашей (свидетельствую как редактор, работавший и работающий с Вами в четырёх – уже – изданиях!) безупречной дисциплинированности. Но со стороны, надо сказать, такая профессиональная жизнь выглядит успешной: Вы востребованны, Вам удалось наладить сотрудничество с самыми разными изданиями (среди Ваших публикаций – как многочисленные толстые журналы, так и сетевые издания, как «НЛО», так и журнал «Аэроэкспресс»). Интересно, как это выглядит изнутри.
О. Б.: Вообще, жаловаться стыдно, и я надеюсь, что делаю это хотя бы сдержанно. Но пожаловаться на то, что сама виновата, – сам Бог велел. Ибо сама и виновата. Тут пожаловаться значит одновременно и повиниться, а вот это уже правильно (смайл, но скорее от застенчивости, потому что действительно думаю, что так оно и есть).
Честно сказать, изнутри это выглядит как жизнь в постоянном напряжении, – у чего, конечно, есть как тёмные, так и светлые стороны. Это жизнь без пустот – но и почти без сброса напряжения. И это внутренне яркая жизнь.
Тут ещё стоит добавить, что при таком режиме существования – который обостряет всё, что только можно, – особенно остро, благодарно и сладко чувствуются моменты свободы, ситуации, когда можно напряжение сбросить (ну, скажем, не надо сдавать текст к завтрашнему утру, можно послезавтра), когда вообще можно медлить и заниматься необязательным. Сладость просто жгучая. Так всегда ценится то, чего мало, это вполне очевидно.
И практически нет рутины. Всё время новизна, постоянно новые задачи. Это не так приятно, как принято думать (я вообще склонна в глубине души рассуждать о травматичности нового – к которому нет готовности, иначе оно никакое не новое), но да, это интересно – и это тонизирует. Понятно, что оборотная сторона этого вечного тонизирования – усталость, но никакая оборотная сторона немыслима без лицевой.
Б. К.: И всё-таки чего больше в Вашем профессиональном самоощущении – мазохистского удовлетворения, тягот или удовлетворения чистого? Вообще, возможно ли счастье без этой муки, которую Вы навешиваете, кажется, на себя осознанно?
О. Б.: Больше – ну когда как; я бы сказала, эти два начала – в постоянной борьбе друг с другом (их соотношение не статично, но динамично) и друг без друга себя не мыслят. Что до навешивания и увеличиваемой им тяжести – то оно позволяет сделать жизнь ощутимее, весомее. Что же до счастья, то, по моему давнему, для себя, определению, счастье – это полнота жизни. Так это же как раз она!
Б. К.: И как же в этой полноте соотносятся у Вас столь сложные и противоречивые (на первый взгляд, – а по мне, взаимосвязанные) чувства, как «радость» и «самопреодоление»?
О. Б.: Они очень часто совпадают, на самом деле. Самопреодоление – это всё-таки (ну, в моём случае) торжество над хаосом, косностью, аморфностью, наконец, и над собственным бессилием: справишься с чем-нибудь, о чём, начиная, думаешь: ну ни за что не сделаю! – и чувствуешь себя сильнее и осмысленнее хотя бы чисто ситуативно.
