Эти стихи, полные лирической грусти, зримо и объемно передающие картины городских пейзажей, Ефим Бершин написал в 1986-88 годах, еще юношей. Обычно, в ранних текстах чувствуется некоторая неуверенность созревающей творческой личности, еще только нащупывающей свой путь, но здесь мы видим нечто совершенно иное, а именно – зоркий взгляд и суггестивную глубину, ту самую, которая в будущем станет одной из определяющих черт поэзии этого автора. Читая стихи Ефима Бершина, мы осознаем, насколько чутка его поэзия, создаваемая в духе традиции – ко времени, к месту, к происходящим вокруг изменениям. И, самое удивительное, что они современны, – по-своему, по-бершински – и тогда, в пору жизненного ученичества, и сейчас, когда перо держит зрелая рука мастера.
Яна-Мария Курмангалина
Ефим Бершин – поэт, прозаик и публицист, автор поэтических книг «Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Поводырь дождя», «Метафора небытия», «Гранёный воздух», «Мертвое море», участник многих коллективных поэтических изданий, таких, как антология русской поэзии «Строфы века» и других. Его перу принадлежат романы «Маски духа», «Ассистент клоуна» и художественно-документальная книга о молдавско-приднестровской войне «Дикое поле». Совместно с немецким писателем Каем Элерсом Бершин принял участие в создании историко-философской книги «Россия – пульс мировой державы». Стихи, проза, статьи и эссе Бершина регулярно печатались и печатаются в крупнейших литературных изданиях России. На русском языке и в переводах они выходили в США, Германии, Швейцарии, Израиле, Аргентине, Румынии, Македонии. Ефим Бершин награжден Европейской Академией Общественных наук медалью Фридриха Шиллера.
Ефим Бершин // Через Москву, неведомо куда…
***
И дико во тьме завывая,
в какой-то звериной тоске
целую копыта трамвая,
стоящего в тупике.
Ну, трогай!
И вот через город,
страдая избытком чувств,
как бюст с перерезанным горлом,
по черной брусчатке качусь
с глазницами без огня,
с оторванной головой.
И ветер гонит меня,
как мусор, по мостовой.
А следом, покуда жив,
покуда со мной душа –
“Держите вора! Держи-
те революцьонный шаг!”
О, Боже!
Я родом оттуда,
где из Боровицких ворот
на белой ослице Иуда
въезжает в ликующий сброд.
Я тоже во всадники метил.
Спасибо, не вышло.
Увы.
Спасибо, никто не заметил,
что я уже без головы,
что вместе со всеми,
безлицый,
стекая в подземные трубы,
целую копыта ослице,
в кровь раздирая губы.
Городской пейзаж
(холст, масло)
И, как на сковородке маргарин,
растаял день,
и забродила брага
крепчайшей тьмы
и растворила грим
строений спящих,
лишь глаза витрин
выхватывали улицу из мрака.
На фоне света было видно, как
янтарь дождя искрится и дробится,
кровоточит на крыше черепица,
фуражкой нахлобученной чердак
на доме дремлет
и себе же снится.
Казалось мне,
что из-за тополей,
как спутник,
к фонарю стремилась урна.
Фонарь напоминал кольцо Сатурна,
лишенное Сатурна,
но абсурдно
сравнение планет и фонарей.
Все замерло.
Лишь свой унылый хвост
тянул трамвай
и кинолентой окон
мелькал в ночи.
Цвела колючим оком
реклама фильма,
прожигая холст,
подмигивая, будто ненароком.
Все замерло.
Лишь на краю холста
в окне,
вместившем боль какой-то драмы,
сквозила
жизнь
за крестовиной рамы,
как по другую
сторону
креста.
Пушкинская площадь
Как будто приход Тохтамыша,
пропитанный гарью и пеплом,
почуяв, аукнулись мыши
и выползли в самое пекло
на площадь,
где солнце до дна
допило воскресную лужу,
где давит на плечи вина,
и хочется выплюнуть душу,
туда,
где, за дело болея,
газетной строкой блюя,
в бесстрастную морду дисплея
швыряют итог бытия,
туда,
где на негра, в гранит
сошедшего шагом мессии,
из жирного зноя глядит
высокое небо России,
туда,
где, как серая мышь,
на эти угрюмые зданья
ложится тревожная мысль,
еще не имея названья,
где в наспех устроенном скверике
на месте монашьего сада
Москва задохнулась в истерике
на черной груди Александра.
Рождение
Предчувствие конца, предчувствие ухода,
предчувствие дождей, идущих поперек
распахнутой земли. Но странная свобода
является в крови и гонит за порог.
И мне еще дано услышать запах пота,
ползущий сквозь метро в ночные поезда,
и женщину, с трудом давящую зевоту,
вести через Москву неведомо куда.
Спасибо, что с тобой сошлись мы в этом доме,
и мне дано вкусить от призрачных щедрот,
когда передо мной в мучительной истоме,
как рана, на лице зияет черный рот.
И можно подглядеть, как спьяну или сдуру
стоит среди двора седеющий кретин.
И вот – наискосок, как в мусорную урну,
летит в него плевок. Потом – еще один.
Спасибо, что Москвой еще гуляют страсти,
и можно угодить в божественный обман
и вылететь в окно, и, плавая в пространстве,
ненужною звездой пронизывать туман.
Да здравствует вранье и видимость полета,
и видимость любви, свершенной в темноте,
пока цветут глаза ромашками помета
и гребни – на ушах, и перья – на хвосте.
И вертится земля подобием рулетки,
и я не знаю сам, где оборвется шаг,
и в лифте скоростном, как жаворонок в клетке,
срываюсь в никуда с седьмого этажа.
Рождественская оттепель
Тетраптих
1.
Дитя разврата и абсурда,
партнер в проигранной игре,
зачем тебя сливает в урну
убогий дворник на заре
в стране
где правит волчий вой,
и где сердца на счастье бьются,
где недокошенной травой
ночные призраки крадутся,
где мысли служат сапогу,
где дважды в век,
а то и чаще,
костры пылают на снегу,
суля немедленное счастье,
где, мрачно веря в чудеса,
питаемые липкой ложью,
мы были частью колеса,
ползущего по бездорожью.
2.
Неужто оттепель права,
диктуя таянье и бегство,
когда от сырости и бедствий
в тулуп уходит голова.
Но на чернеющем снегу,
съедающем остатки дачи,
я тоже таю.
Я иначе
уже, наверно, не могу.
Мы все растаем.
Мы вода
больной,
пылающей державы.
Мы все по этим трубам ржавым
в огонь,
неведомо куда
с глазами мертвенней клише
уйдем,
не подведя итога,
без сожаления,
без Бога
в своей измученной душе.
3.
Но в очереди ко дверям,
за коими покой не купишь,
народ своим поводырям
показывает грязный кукиш.
В кольце забытых площадей
во тьме пылают поцелуи
на лицах пламенных блядей,
и, поминая Бога всуе,
гудит великая страна
торжественно и бесполезно,
и веселится сатана
в незамерзающих подъездах,
где друг на друга точит нож.
Но,
изъязвленная искусом,
бурлит Рождественская ночь
в стране, оставленной Иисусом.
И мы, мой друг, на Рождество
накроем стол,
накупим водки…
4.
…и только волки,
только волки
увидят наше торжество.
